Византия

Впервые со времен Юстиниана у императоров появились средства, которые можно было тратить на реализацию грандиозных проектов, и вторая половина IX века ознаменовалась настоящим строительным бумом: в Константинополе и провинциях возводились великолепные новые церкви и монастыри. В правление Михаила III (842–867 гг.) был завершен новый домовый храм-часовня в комплексе Большого дворца. Известный как храм Богородицы Фарской (Богородицы маяка), из-за своей близости к маяку на оконечности мыса Константинополь, он не впечатлял размерами. Тех, кто увидел его после освящения в 864 году, поразило богатство внутреннего убранства, на которое не пожалели средств. Пол был из белого мрамора, колонны, которые поддерживали купол, из яшмы и порфира – редкого камня пурпурного цвета, использовавшегося только для императорских нужд, – а двери покрыты серебром. Тому, что этот небольшой храм так богато украсили, была причина. Он стал хранилищем наиболее ценных приобретений императоров – собрания святынь. Среди них были части Креста Господня, привезенные Ираклием, когда он отступал перед лицом арабского вторжения в Сирию, а также плащаница Христа, его терновый венец, копье, которым его пронзил центурион, небольшой пузырек с кровью Спасителя, часть ризы Пресвятой Богородицы и голова Святого Иоанна Крестителя.

Но украшение храма было не просто дорогостоящим: оно соответствовало новой тенденции в изображении святых. В его пространстве доминировали две огромные мозаичные фигуры. Одна – Богородицы с распростертыми руками – находилась в апсиде в дальнем конце. Другая – глядящего вниз Иисуса Христа – располагалась в центре купола. По сути это были огромные иконы, к которым обращались проходившие там богослужения, а стены храма покрывали изображения апостолов, святых и мучеников. Но не только внутреннее убранство храма отражало роль изображений для византийского богословия и богослужения. Через 80 лет к собранию добавилась новая реликвия, привезенная из Эдессы полководцем-победителем. Это был Мандилион – древний кусок ткани с нерукотворным изображением Христа, полученным, когда сам Спаситель приложил плат к лицу. В глазах иконопочитателей это было неоспоримым доказательством законности и каноничности изображений, раз уж сам Бог во плоти создал одно из них. Это рассеивало все сомнения, порождаемые культурой ислама или доводами иконоборцев. Теперь византийцы были непоколебимо уверены в своей религии, неотделимой частью которой стала визуальная культура.

Еще одним значимым проектом времен правления Михаила III была реставрация мозаики Богоматери с младенцем в апсиде собора Святой Софии. Предположительно в какой-то момент она была заменена на простой крест, как в церкви Святой Ирины, но к весне 867 года ее восстановили, снабдив торжественной надписью: «Изображения, которые обманщики здесь низвергли, благочестивые правители восстановили». Во время проповеди при освящении мозаики патриарх Константинопольский Фотий подчеркнул неразрывную связь икон и православия. Только через иконы, по его словам, можно воспринять евангельскую истину и вочеловечение Иисуса Христа. А те, кто ответственен за иконоборчество, относятся к «полуварварским и растленным родам» и не могут считаться ни ромеями, ни даже христианами.

Это мировоззрение нашло отражение во всех других церквях, возведенных в этот период, в частности в пятиглавой Неа Экклесиа, или Новой церкви, построенной между 876 и 880 годами, и церкви монастыря Мирелейон, датируемой 930-ми. По сравнению с собором Святой Софии и храмом Святых апостолов, это были небольшие церкви, внешне очень простые, безо всяких украшений. Другое дело – их внутреннее убранство. Все пространство этих церквей было покрыто изображениями: будь то мозаики, настенные росписи, иконы в иконостасе или изображения на занавесе, закрывавшем от прихожан алтарную часть храма, – молчаливое собрание святых, взирающее на молящихся. Церковь, по сути, сама стала «изображением» царствия небесного, предвкушением того, что истинно верующий будет испытывать после смерти.