Вкус пепла

Белый, пока дверь не успела открыться, тут же метнулся к своему топчану и даже успел накинуть на себя шинель.

Матрос и солдат, ворвавшиеся в камеру, быстро оценив обстановку, навели на арестованных карабины:

– Кто кричал? Что происходит?

Охранник в форме матроса бросил взгляд на студента. Но тот только испуганно таращился со своего топчана. Матрос перевел взгляд на Белого. Полковник кивнул на тела:

– Да вот, подрались. Чего-то не поделили господа блатные. – Солдат склонился над «сатиновым». – Осторожнее, – тут же добавил Белый, – у того, что снизу, ножичек, оказывается, забыли изъять. Вот он своего дружка и…

Солдатик вмиг пружинисто выпрямился.

– Эй, там… – Ствол карабина сместился с Олега Владимировича на голову писклявого. – Поднимайся. Медленно. Медленно, я сказал! И кореша своего поднимай. Не ложи, я сказал, а держи руками.

Писклявый с трудом встал на ноги, обхватив «сатинового» поперек груди.

Матрос быстрым движением вытянул финку.

– Вот же, блатота… Одно слово – звери! Тащи дружка. На выход!

Спустя несколько минут камера опустела.

Олег Владимирович выждал некоторое время, пока все не стихло, после чего поднялся и, опершись руками о верхние нары, склонился над Канегиссером:

– А теперь, юноша, выкладывайте, как на духу: кому вы так успели насолить, что за вами даже в тюрьме охотятся?

* * *

Доронин с силой хлопнул дверцей авто.

– Демьян, – чекист-шофер с трудом подавил зевоту, – может, давай прямо к дому подвезу? Тут всего-то осталось…

– Нет, езжай, – отмахнулся Демьян Федорович, – хочу пройтись. Перед сном, говорят, полезно.

– Смотри. В Питере и днем не сахар, а ночью…

– Ничего. Мы тоже не лыком шиты.

Автомобиль ПетроЧК чихнул и вскоре скрылся в темноте.

А Доронин не спеша двинулся в направлении своего подвала, в котором обустроился с полгода тому назад.

«Как же так? – стучало в голове бывшего матроса. – Москвичи, мать их… Недоглядели! Говорили же: не надо покидать Питер. Мы бы здесь Ильича сберегли, как… Как… – Доронин в сердцах ударил себя кулаком по бедру. – Даже слов не могу найти, как… Но сберегли бы! А эти, московские… Да что они могут! Они и в революцию только после нас пришли…»

Неожиданно, спиной, Демьян Федорович прочувствовал некое движение. Не услышал, а именно ощутил, будто зверь. Тело матроса моментально напряглось. Правая рука осторожно, дабы не спугнуть преследователей, опустилась к поясу, нащупала рукоять револьвера. Взведенный курок негромко щелкнул. Однако вынимать оружие Демьян не стал. Даже, наоборот, прикрыл полой тужурки.

– Эй, мужик, – донеслось за спиной, – стоять!

«А голосок-то молоденький, – прикинул чекист, – жаль…»

– Стоять, кому сказано, бля! – на сей раз в голосе послышалось наигранное раздражение.

Доронин остановился, медленно развернулся.

Преследователей оказалось двое. В темноте трудно было различить их возраст. Только силуэты. От этого на душе чекиста немного полегчало: хоть не будет видеть, кого шлепнет.

– Куда спешим, куда торопимся? – Грабители, будто кошки, неслышно приближались к жертве. В лунном свете у одного из них в руке сверкнуло ледяным холодком жало лезвия ножа. – Как насчет пообщаться с культурным обществом?

– Об чем? – спокойно поинтересовался Доронин.

– Об жизни! – хохотнул незнакомец, – Об ней, родимой. Об том, как она есть, а потом раз – и нет.

– Я домой тороплюсь, ребятки.

– Смотри, какой торопливый, – послышался второй голос, более густой, бархатный, – а мы вот не спешим.

Грабители приблизились на расстояние трех шагов. «Дальше подпускать нельзя», – понял чекист. Пора.

– А жаль, что не торопитесь, – выдохнул Доронин, откидывая полу тужурки. Револьвер, подчиняясь воле руки хозяина, вырвался на свободу и произвел два точных выстрела. Людские фигуры поочередно сломались в падении, так и не поняв, что с ними произошло. А Демьян Федорович, пряча оружие, пробормотал:

– Это вам за Ильича, подонки.

И не спеша, уже слегка успокоившись, продолжил путь к своему подвалу.

Глава вторая

(за пять дней до постановления «О красном терроре»)

31 августа

Феликс Эдмундович[21] с трудом оторвал взгляд от ночной черноты коридорного окна, вернулся в купе, присел на полку. Взгляд непроизвольно опустился к зажатой в пальцах бумажной ленте. Руки развернули сообщение из Москвы, положили на столик, разгладили. Глаза в пятый раз принялись читать дрожащие в неровном свете керосиновой лампы буквы. Текст гласил следующее: