Владетель Ниффльхейма (СИ)

Грим заиграл про осень, про листья, что кружатся в печальном танце и спешат друг друга ранить острыми краями. О пряже волглой туч, той самой, из которой ветер свяжет зиму.

Поднявшись на дыбы, Нагльфар обрушился на вражий борт. Захрустели доски и железо, с чавканьем расползлась подаренная тенью плоть, мешая черную кровь с водой.

Зима приносит бури. Гонит их к берегу, щелкает сухими хлыстами молний, и стадо ярится, топчет скалы, сотрясает тонкий лед. Оскальзывается, падает, рассыпается сухою поземкой и спешит к очагам.

Зиме тоже бывает холодно.

И лунные рыбы, поднимаясь с морского дна, ложатся боком на воду и пухнут, пухнут, пока не распухают до огромных льдин, которые спешат поймать заблудшую ладью. А поймав — сжимают меж боками, разламывая.

Как ломались и хребты кораблей. Нагльфар взъяренный, измазанный чернотой, спешил терзать врага. Он бил, подобно соколу морскому, хватал корабль и выдирал из моря. Разламывались водяные струны, спеша добычу отпустить.

Весна так отпускает зиму. И лед хрустит, что кости на клыках дракона. Вскрывается вода… чернеют раны на снежных покрывалах рек. Совсем как те, в которых вязнут копья и топоры, багры, гарпуны, стрелы… герои повергают зло.

Проталины рассыпав, весна в них садит жала первоцветов.

— Презрев судьбу, как мужества любимец, с мечом, дымящимся от дел кровавых, пробью себе к мятежнику дорогу… — выл Нагльфар.

Обрубки весел, словно пики, вспарывали хрупкие борта и вновь ломались. Стучали топоры, крюки впивались в тело и тени спешили по ним.

Грим доиграл и поднялся.

Кипело море, полное осколков, разбитых кораблей, раздавленных людей, темной крови и зеленого огня. Драккары шли… сползали с берегов тяжелыми тюленями, ныряли в воду и устремлялись в бой.

Взревело небо раненым быком.

И горы-таки отозвались, спустив лавины с привязи.

А Грим играл. Он вспоминал все вёсны, все лета, зимы, осени в парадном их багрянце. Он вкладывал себя меж струн и по себе водил смычком, взрезая жилы.

Нагльфар хрипел. Он шел ко дну, захлебываясь горечью морской, но еще дышал, палил, и жаждал боя.

Пусть будет бой.

С зелеными глазами, что будто камни дальних недоступных стран. С нежнейшими руками, которые река лизала, словно верный пес. С ее губами — сладкое дыханье дурманит разум…

Плачет Грим.

Про первый шаг на отмели, про камни, что приносил со дна, раскладывая дивными узорами лишь для нее одной.

Про первый вздох, про голос дивный, которому внимал, как внемлет берег птичьим стаям.

Про первый поцелуй, последним ставший…

И скрипка захлебнулась плачем.

— Играй! — потребовал Нагльфар, распятый сотней тысяч копий. И тени, взгромоздившись на борта, живьем глодали плоть. — Играй же!

Горели волосы. Малейшее движение рождало боль.

— Играй…

— Ты слышишь? — Грим спросил у неба. — Ты слышишь меня?!

И небо отозвалось. Оно вздохнуло, и серые створки туч распахнулись. Полыхнула и погасла жемчужина солнца. А хребет мира все же не выдержал, хрустнул и разлетелся на разноцветные осколки. Они же устремились к морю, к теням и кораблям, укрывая всё и вся радужным одеялом.

А Грим играл. Потом его не стало.

Они успели дойти до лестницы прежде, чем мир начал рушиться. И Юлька, ступив на крутые ступени, вытесанные из прозрачного камня, остановилась.

Она глядела в небо до боли в шее, в плечах, и не могла наглядеться. Тучи вспыхивали алым, зеленым, синим, всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками сразу. И осколки разноцветной мозаики летели вниз.

Кто-то радугу взорвал…

— Нам пора, — сказала кошка и потерлась о Юлькину ногу. — Нам действительно пора.

И они побежали.

Ступени карабкались выше и выше, становились у?же и у?же. И не ступеньки вовсе — детали старого конструктора, вросшие в камень, разбросанные кое-как в подобии лестницы.

Юлька задыхалась, и ноги ныли, но она заставляла себя бежать и не слушать рыдающее небо. Обидно ему лишаться радуги…

Лестница закончилась, и не осталось ничего, кроме скалы, узкого длинного языка, выдававшегося в море. Но гранита не хватало, и он сменялся темным старым льдом. Две глыбины срастались в поцелуе.

— Хельхейм, — произнес Джек, обозначив очевидное.

Он встал у границы моста и стоял, разглядывая будущее владение. Копье его, вытянувшееся, сделавшееся тонким, упиралось в камень. Положив руки на острие, Джек тарабанил по нему пальцами, и все глядел, глядел… Юлька хоть отдышалась.

И только отдышавшись, она увидела именно то, что видел он: Хельхейм.

Она представляла себе это место по-всякому. То грубым древним замком, то дворцом с частоколом тонких башен, то вовсе зданием скучным, напоминающим то, в котором расположилась городская мэрия.

Но Хельхейм не был домом. Он был айсбергом.

Глава 7. О пользе памяти

Лед перешептывался. Он ломался изнутри, сдвигал куски, мешая, переворачивая бело-синие кристаллы и вновь сращивая. Он вздыхал, плакал, раздираемый трещинами, и снова вздыхал, касаясь волн, на которых возлежали старые, широкие льдины.

Словно сброшенная шкура.

Лед ждал Джека.

— Ты здесь? Ты здесь… ты здесь…

— Я здесь, — хотелось ответить, но Джек сжал губы и ступил на мост.

И с каждым шагом становилось холоднее.