Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Мальчик шел, в закат глаза уставя.Был закат непревзойдимо желт.<…>С час закат смотрел, глаза уставя,За мальчишкой легшую кайму.

За закатом, каким бы он ни был красивым, неизбежно последует (в рамках лунного сюжета) лунная ночь – синоним недоступности любимой. Именно поэтому так боится лунной ночи Маяковский, подчеркивая свою связь с героем поэмы:

До чего жна меня похож!Ужас!Надо ж!

Для Маяковского нет сомнений в слиянности с этим Христом- комсомольцем, так же, как и для Розанова – в слиянности Достоевского и его героев: «Нет сомнений в слиянности Свидригайлова и знаменитого художника, начертавшего сей мистический образ»[68].

Вглядимся в образ Христа-комсомольца внимательнее:

Он ближе.

Лицо молодое безусо.Совсем не Иисус.Нежней.Юней.Он ближе стал,он стал комсомольцем.

Без шапки и шубы.Обмотки и френч.То сложит руки, будто молится.То машет,будто на митинге речь.

Этот несколько странный сегодня образ комсомольца, соотнесенного с Христом, станет более понятен, если вспомнить очень характерные для 20-х годов (и тогда вполне серьезные) разговоры о том, что комсомольцам нельзя жениться до победы мировой революции, что любовь мешает борьбе и т. д. «Про это» было напечатано в том же самом первом номере «ЛЕФа», где и повесть О.М. Брика «Непопутчица»; там есть сентенции типа: «Я полагал, что вы, коммунисты, обязаны питать ненависть к прелестям буржуазной дамы» – или такие: «Женщина – ужасная вещь, особенно для коммунистов. Хуже всякой белогвардейщины».

И если продолжить теперь рассуждения в розановских терминах, то коммунистический «рай на земле» напоминает, по крайней мере в одном аспекте, действительный Рай, где, по словам Розанова, уже не женятся и не посягают. Тогда проясняется, как связаны между собой комсомолец и Спаситель-Христос, а молящийся – с выступающим на коммунистическом митинге… Лунный свет объединяет эту ситуацию, становясь общим знаком, если не символом, безлюбия и бесполости. Вспомним, что и герой «Сна смешного человека» попал практически в Рай: «Я вдруг совсем как бы незаметно для меня стал на этой другой земле в ярком свете солнечного, прекрасного, как рай, дня… Дети солнца, дети своего солнца, – о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста

(курсив наш. – Л.К.), можно было бы найти, хотя и слабый, отголосок красоты этой»[69].

Нетрудно понять, что именно безгрешные дети грешной Земли попали на ту «звездочку», которой достиг герой Достоевского. Здесь явно возникает проблема «смерти безгрешного ребенка», которой посвящали свои статьи Розанов и Бердяев, а стихи – Анненский и Маяковский.

Характерно, что очень близкие к «Про это» ассоциации вызывал Достоевский у человека совершенно отличной от Маяковского религиозной и мировоззренческой ориентации. Мы имеем в виду П.П. Перцова – одного из теоретиков раннего символизма, друга В.В. Розанова и составителя его ранних книг.

В «Литературных афоризмах», создававшихся с 1897 года, которые автор расширял и дополнял в 1920–1930-х годах (они опубликованы 1991 г.), в разделе «Достоевский» читаем: «Вопрос пола у Достоевского в сущности элементарен. Его пресловутое «паучье сладострастие» – не более, как простая чувственность. Его «любовь» – купеческий разгул Дмитрия Карамазова, старческая похотливость Федора Павловича, резонерство Ивана или, наконец, бесплотная (как у Гоголя) мечта «ангела» – Мышкина. Юной страсти и юношеской пылкой чувственности (Пушкин!) у Достоевского уже нет. Нет и задачи личной любви, как у Тургенева, Лермонтова, Фета. Для этого тоже слишком поздно. В любви Достоевский не более как простой комсомолец (что верно почувствовал аскет Страхов). И – увы! – это самый вероятный тип отношения между полами в огрубевшем обществе последних «американских» столетий»[70].

Это рассуждение П.П. Перцова раскрывает, похоже, смысл добавленного розановскими комментариями «Личного чувства любви». Это то, чего не хватало как Достоевскому, так и Маяковскому в мире, где любовь зависит не от чувств людей друг к другу, а от политических («Я ж с небес поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви») или экономических («американизация» времени) обстоятельств. Таким образом, даже невероятное слово «комсомолец», как видим, не выпадает из общего контекста. А Маяковский оказывается на острие размышлений о проблемах, волновавших очень глубоких мыслителей его времени.