Владимир Маяковский. Роковой выстрел

– Нам вот все представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится»[78].

На следующей странице мы находим цитату из «Бобка», о котором сам автор «Древнеегипетской красоты» говорит, что «рисунок, бесспорно, принадлежащий Достоевскому, принадлежит как будто Свидригайлову, его язык, его закон воображения…»[79] И вслед за этой «загробной» цитатой – вновь разговор Раскольникова со Свидригайловым: «И неужели ничего утешительнее? Нет, почему же, я непременно бы так сделал. Баня и пауки»[80].

Вернемся чуть назад, к предыдущей цитате спора Раскольникова со Свидригайловым. После нее Розанов пространно цитирует «Кошмар Ивана Федоровича» из «Братьев Карамазовых» и здесь же отсыл к «Сну смешного человека»: «Секунда эта, указанная здесь (в кошмаре Ивана Федоровича. – Л.К.) и коей только имя произнесено, раздвинется в образ в страшном и фантастическом полете на новую «звездочку, на такую же Землю», как и наша, «еще не оскверненную» землю самоубийцы-нигилиста («Сон смешного человека»)»[81].

Таким образом, в эпилоге цитированного нами второго тома «Семейного вопроса в России» сошлись практически все важные для нас нити розановских рассуждений. К тому времени, когда тексты Розанова попали на глаза Маяковскому, он уже мог пользоваться всей совокупностью идей Розанова, образовавших некое новое единство. В свою очередь, тексты Достоевского воспринимались поэтом «сквозь» Розанова не по отдельности, но обе системы образов говорили друг с другом, как «держава с державой».

Здесь мы неоднократно обращались к книге Розанова «Люди лунного света», и это не случайно.

Именно в этой книге Розанов в свойственной ему игровой манере отослал читателя к ранней (1899) статье «О древнеегипетской красоте». Впрочем, кто знает, может быть, статья эта «предчувствовала» не только близкий год выхода «Семейного вопроса в России», но и 1911-й?

Сравним: «Мифологам и историкам давно бы пора оставить такие ничего не значащие выражения, как «богиня любви», «божество солнца» и пр. Это как бы об Иверской Божьей Матери кто сказал: «божество дерева» или «известное божество городских врат Китай-города» (в Москве). Разумеется, в древности говорилось о божестве лунных свойств…»[82]

Это «Люди лунного света» (1911), а вот «О древнеегипетской красоте»: «Лепсиус поправился: это «Книга мертвых», так назвал он ее позднее (отличие от первоначального «Книга Тота». – Л.К.), потому что она давалась в руки мертвым, «всем» и «каждому». Странная идея: во-первых, она ничего не выражает, и «Книга мертвых» так же не соответствует делу, священному делу, как, если бы, найдя «явленный» образ на березе (такие нахождения случались), мы назвали бы его «березовым образом»

[83].

Перед нами принципиальные для Розанова рассуждения, повторяющиеся не раз, но для нас сейчас важно, что в его статье они находятся непосредственно перед разбором сцены самоубийства Свидригайлова.

Важно отметить, что как в «Семейном вопросе в России», так и в «Древнеегипетской красоте» мы находим две достаточно близкие по смыслу и значимые характеристики Достоевского. Первая: «Тон египетских рисунков вообще до поразительной точности совпадает с тоном рассказа Достоевского (речь идет о «Сне смешного человека». – Л.К.), хотя последний, кажется, ни разу в своих сочинениях даже не произнес слово «Египет» и вообще едва ли знал о нем»[84]

.

А в статье «О древнеегипетской красоте», рассказав о смерти Достоевского, Розанов заметил: «Вот и вся история Египта – у постели умирающего петербургского литератора»[85].

Так, на разных уровнях текста, Розанов замыкает различные высказывания о Достоевском, ни на минуту не отпуская читателя из своих достаточно искусных сетей.

Если читатель «Людей лунного света» заметил автоцитату Розанова, то в его сознании сразу же объединились «сцена на мосту» и «лунный свет». При этом уже Маяковскому необходим читатель, который, заметив розановскую игру, представил себе, если он прочел Маяковского и увидел связь с Розановым, как сцена из «Человека» с ее свидригайловской основой, объединяясь с «лунным светом», порождает уже третью «сцену на мосту» – в «Про это». Причем последний текст сам содержит автоцитату из «Человека». Здесь, как кажется, можно говорить об изоморфности текстов Маяковского и Розанова. Именно это и позволяет Маяковскому цитировать сразу все или почти все уровни розановского сочинения, сохраняя семантику соответствующих уровней, и, порождая новый текст, создать некое «приращение смысла», которое не только дает соответствующий художественный результат, но и полностью «герметизирует» текст поэмы для читателя, ищущего однослойные цитаты или вовсе не видящего их.