Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Как мы уже говорили, нет сомнений, что мемуаристка прекрасно знала этот текст. Она не процитировала то, что привели мы, разумеется, по причинам, которые нам сегодня уже не восстановить, хотя авангардистам XX века вряд ли хотелось оказаться «бесами» XIX века. Однако, сколь бы осторожно мы ни относились к прямому переносу цитат из художественной литературы на обстоятельства реальной жизни живых людей, два момента останутся. Во-первых, собственные слова Лили Брик о связи «ладьи» со стихами Маяковского и, во-вторых, слишком значимые пропущенные моменты «Бесов».

Конечно, мы могли бы ограничиться анализом лишь этой замечательной цитаты из «Бесов», еще раз обратив внимание на теснейшую связь «Неоконченного» Маяковского с проблематикой ранних поэм и достоевско-розановскими коннотациями, но цитата эта позволит нам увидеть еще один прием строения розановского текста, попавшего в поле зрения Маяковского, однако прямо противоположный поиску «египетских корней» в современном мире.

В начале статьи «О древнеегипетской красоте», еще до всех цитат Достоевского, Розанов писал: «На помещенном рисунке взята капля «живой воды», не той самой, за которою спешил <…> птиценосный Тот, этот египетский «председатель книжных зал» – как он определяется в некоторых надписях – стоит перед этой простою каплею <…> все это на ладье, т. е. плывет, движется в разделении чувств, и сама лодочка оканчивается бутоном с «древа жизни»…»; «Вот еще рисунок <…> бутоном оканчивается

лодка, бутон растет из палки, как он вырос из Ааронова жезла, около него вращается рулевое весло, и даже веревка, которою передвигают руль, как бы воскреснув из мертвого льна, фабричного льна, тоже распустила себе цветочек»[91]? (курсив наш. – Л.К.

).

Описание египетской лодки с бутоном непосредственно соседствует с цитированным выше рассуждением об Эросе, где мы встретили многозначительное ЭТО.

Розанов постоянно провоцирует своего читателя, то говоря о Достоевском в египетских терминах, то сочиняя квазиегиптологический текст без упоминания Достоевского, – именно таково, например, вышеприведенное описание лодки с бутоном, призванное вызвать у читателя ассоциацию с лодкой в «Бесах». Достоевский, названный далее уже прямо, возведенный к Древнему Египту, будет восприниматься читателем без предубеждений. Такие ходы ближе поэзии, чем любому другому жанру.

Прихотливая образность Розанова явилась, как нам представляется, «питательным бульоном», породившим сложные синкретические образы Маяковского.

Поэма Маяковского заканчивается «Прошением на имя…». Что это за имя?

Л.Ю. Брик в интервью с К. Бенедетти говорит: «В (обращении к Великому химику будущего) последней части «Про это»:

Я свое земное не дожил, на земле свое не долюбил.

В «Братьях Карамазовых» обращение к Богу: «Но дай и мне долюбить… здесь, теперь долюбить… ибо люблю царицу души моей. Люблю и не могу не любить»[92]

.

Л.Ю. Брик, несомненно, права. Но исчерпан ли этим весь смысл образа и что за странное многоточие заменяет имя адресата послания?

Ответ найдется снова у Розанова, который в «О древнеегипетской красоте» пишет: «…как кто-нибудь умирал – он переименовывался в «Озириса». Мы пишем это слово с маленькой буквы, ибо в папирусах, заготовленных заранее (! – Л.К.), где от имени усопшего писалась молитва «в тот свет», так и стояло «с имярек» – «я, ОЗИРИС…» Мы обозначили точками пустое место, куда в папирусе вписывалось собственное имя умершего, около коего «озирис» стояло, очевидно, нарицательным «озирис Алексей», если бы дело шло о Кольцове. И в то же время твердо установлено, да и на рисунке мы читаем, что «озирис есть некто с большой буквы и отделен от «грешника», ожидает его к суду. Два факта эти, равной твердости и незыблемости, упорно приводят к мысли, что «судящий» есть тот же «судимый»; что «там», «в лучшем мире», человек предстает перед судом себя же, но на этот раз с большой буквы Себя…»[93]

Неудивительно, при столь плотном общем достоевско-розановском контексте, мы и в этой итоговой главе встретили розановский образ, хотя и упрятанный в пунктуационный шифр; иронизируя – «верить бы в загробь!» – Маяковский все-таки хочет верить в возможность какого-то продолжения после «узелка смерти», по терминологии Розанова.