Владимир Набоков: pro et contra. Том 1

Дождь пролетел и сгорел на лету.        Иду по румяной дорожке.Иволги свищут, рябины в цвету,        белеют на ивах сережки.Воздух живителен, влажен, душист.

        Как жимолость благоухает!Кончиком вниз наклоняется лист        и с кончика жемчуг роняет.1917 Выра

Но это простое и ясное пейзажное стихотворение, в котором состояние автора не противоречит бурной природной жизни, а сливается с ней, в то время как в «Первом стихотворении» «рептильное оцепенение» закрывает от него внешнюю жизнь, более того, делает страшной и враждебной. Нет в стихотворении «Дождь пролетел» и банальных рифм или явной подражательности. Зато они есть в уже упомянутом сборнике «Стихи» 1916 года, прочтя который З. Гиппиус, по свидетельству самого Набокова, сказала его отцу: «Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет» (ДБ, 264).

Это действительно «жалкая стряпня, содержавшая много заимствований, помимо своих псевдо-пушкинских модуляций» (SM, 224). В стихотворениях этого сборника есть все недостатки, которыми грешит дебют «молодого русского версификатора» — избитые рифмы «грезы-березы»:

Я снова погляжу на милые места.И снова я найду тебя в тени березы <…>И я прочту в глазах и в яркости ланит,Что все-таки сбылись несбыточные грезы.

Что все-таки тобой я не был позабыт.

Абсолютное и такое странное для энтомолога невнимание к внешнему миру: в сборнике появляются «лиловая птичка» и какие-то «ласковые розовые букашки». Многие эпитеты заимствованы из романтической допушкинской поэзии: если ночи — то «огненные», «любящие очи» сравниваются с «черными бриллиантами», если мечта — то «безбрежная», ночь— «бледно-лунная». И, естественно, не губы, а уста, не волосы, а кудри, не мечты, а грезы, не небо, а неба свод. И, конечно, стихи сборника очень подражательны — Бальмонту например (со словом «экстаз», которое для Годунова-Чердынцева «звучало как старая посуда: „экс-таз“» (133)):

Хочется так мало, хочется так много…Хочется экстаза огненных ночей;Хочется увидеть жизнь свою и Бога

В черных бриллиантах любящих очей.

Попытка проанализировать причины и последствия исключения одной главы из русского варианта автобиографии в очередной раз доказала удивительную связность и выстроенность прозы Набокова, в которой — если воспользоваться его любимым сравнением с ковром — все нити переплетены и связаны незаметными узелками на изнанке, так что вытягивание одной из них приводит к изменению всего узора.

В. СТАРК

Пушкин в творчестве В. В. Набокова ^{353}

«Говорят, что человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает ее, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие Пушкина». Жесткое, но очень точное это сравнение принадлежит В. В. Набокову. Оно происходит из вставного очерка в роман «Дар», где, порожденный фантазией писателя, мнимый его автор А. Н. Сухощеков рассказывает о происшествии с неким господином Ч., много лет жившим вне России, приехавшим в Петербург и попавшим на представление «Отелло». Когда, указывая на смуглого старика в ложе напротив, приезжему доверительно шепчут: «Да ведь это Пушкин», — он поддается мистификации. Театральное действо о ревнивом венецианском мавре, знакомый образ поэта с африканскими чертами и смуглый незнакомец сливаются в единое целое — и неожиданно сам рассказчик оказывается во власти пленительной иллюзии: «Что если это впрямь Пушкин в шестьдесят лет, Пушкин, пощаженный пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в роскошную осень своего гения…» (III, 90–91).

«Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира», — сказал Набоков в «Других берегах» (IV, 277), поставив на первое место Пушкина. Только Пушкин оставался на протяжении всей жизни Набокова незыблемым авторитетом. Набоков Пушкина переводил и комментировал, жертвуя временем, которое мог использовать для оригинального творчества. Ему хотелось представить поэта англоязычному читателю «правдоподобно», и это ему удавалось, хотя сам он относился к своим, прежде всего стихотворным, переводам весьма критически, полагая их лишь «достаточно правдоподобными», а желание познакомить с Пушкиным иностранного читателя — «дурным желанием». Набоков, как он сам признавался, получал удовольствие от переводческой работы, испытывая «чудесное ощущение полного погружения в поэзию». Он заметил в романе «Дар»: «…у пушкинского читателя увеличиваются легкие в объеме» (III, 87).