Владимир Набоков: pro et contra. Том 1

«…блестящий асфальт взмахнул, как доска качели… толстая молния проткнула его с головы до пят, а потом — ничего. Стоял один среди лоснящегося асфальта. Огляделся, увидел поодаль свою же фигуру, худую спину Марка Штандфусса, который, как ни в чем не бывало, шел наискось через улицу. Дивясь, одним легким движением он догнал самого себя, и вот уже сам шел к панели…» [798].

Но тот, второй, — свойство ли субъекта? Или душа в своей человеческой оболочке? И что первее — наблюдающий или идущий? Обреченный, но еще живой Марк разлучается со своей плотью, она бодро удаляется от его души, души, лишенной осознания реальности? — По-видимому, так.

Процесс ухода «туда», так называемая потеря сознания, оказывается действительно таковой, но сознание возмещаетсяпочти театральным представлением, организованным, может быть, чувствами — цвета, света, рельефа, неведомыми разуму. Между реальностью жизни, подчиненной всем законам земного тяготения, всем условностям существования, и иномирной, неведомой (божьей?) властью — и снова несвободой — лежит дивный отрезок времени, когда вольная душа обнаруживает ревниво укрытый от человека мир вокруг.

Догмат символистов о том, что реальность есть лишь знак «несказанного» (как это именовал Блок), обретает в рассказе свою материализацию. Марк шагает теперь по веселой улице. «Полнеба охватил закат. Верхние ярусы и крыши домов были дивно озарены. Там, в вышине, Марк различал сквозные портики, фризы и фрески, шпалеры оранжевых роз, крылатые статуи, поднимающиеся к небу золотые, нестерпимо горячие лиры. Волнуясь и блистая, празднично и воздушно уходила в небесную даль вся эта зодческая прелесть, и Марк не мог понять, как раньше не замечал он этих галерей, этих храмов, повисших в вышине» (I, 372).

Пламенеющие тона переходного царства — в этоммире, верно, это кровь, заливающая Марка. Мечта свершается — «Клара сама открыла калитку, подняла оголенные локти, — и ждала, поправляя прическу. Марк, беззвучно смеясь, с разбегу обнял ее, прижался щекой к теплому, зеленому шелку» (I, 373) — но в этом

мире светит зеленая лампа в операционной. Переходное царство дарит растворение этого предмета жуткого финала: «Лампа расплылась зеленым сиянием, и Марк увидел себя самого, поодаль, сидящего рядом с Кларой».

Ушла обыденность, но еще не пришла тайна. Не два, а три мира утверждает Набоков, хотя и кратко совершенное блаженство переходного, второго мира.

«Совершенство» — назовет он следующий рассказ той же темы. Здесь учитель географии Иванов, дающий мальчику Давиду уроки математики, — почти нищий эмигрант. Мать мальчика отсылает его с Давидом на лето куда-то в Скандинавию, на ту сторону Балтийского моря, так знакомого учителю по курортам Мерикюль и Гунгербург, то есть местам, где летом жили когда-то Набоковы (Мерикюль, чуть удаленный от берега, был уничтожен в последнюю войну; Гунгербург, к нему примыкавший, стал Усть-Нарвой).

Здесь в тяжелый зной мальчик прикидывается тонущим, и больной сердцем Иванов кидается в воду и погибает от сердечного приступа (Давид губит Голиафа: мальчик удивительно ловко умел швырять камни — походя замечает автор, впуская в рассказ и эту аллегорию). «В прежние времена, — замечает Набоков, — его (Иванова. — Н. Т.) мысль трепетала и ползла вверх и вниз по стеклу, отделяющему ее от невозможного при жизни совершенногосоприкосновения с миром. Страстно хотелось… на минуту войти в душу прохожего, как входишь в свежую тень дерева» (II, 412). На прогулке, уходя от рокового моря в лес, воспитаннику средних умственных способностей Иванов говорит: «Мы должны любить лес… Это первая родина человека. В один прекрасный день человек вышел из чащи дремучих наитий на светлую поляну разума» (II, 417). Деревья и леса оказываются присутствующими в оголенном морском пейзаже рассказа: им сопутствуют в антураже всех красновато-желтоватых оттенков облака, такие же солнечные очки и даже «желто-синие волны». Но вот настает момент «совершенного соприкосновения с миром», момент «совершенства», момент ухода из жизни учителя: «Внезапно сквозь него что-то прошло, как молниевидный перебор пальцев по клавишам… Он вышел на песок. Песок, море и воздух окрашены были в странный цвет, вялый, матовый, и все было очень тихо. Ему смутно подумалось, что наступили сумерки…» Но сознание доносит странный вывод: «Давида с ним нет, значит, Давид не умер. Только тогда были сняты тусклые очки. Ровный, матовый туман сразу прорвался, дивно расцвел, грянули разнообразные звуки… И Балтийское море искрилось от края до края, и поперек золотой дороги в поредевшем лесу лежали, еще дыша, срубленные осины…» (II, 419).