Владимир Набоков: русские годы

Сквозь стекла пепельный свет с улицы обливал их обоих, и тень железного узора на двери изгибалась через нее и продолжалась на нем наискось, как портупея, а по темной стене ложилась призматическая радуга. И, как часто бывало с ним, — но в этот раз еще глубже, чем когда-либо, — Федор Константинович внезапно почувствовал — в этой стеклянной тьме — странность жизни, странность ее волшебства, будто на миг она завернулась и он увидел ее необыкновенную подкладку. У самого его лица была нежно-пепельная щека, перерезанная тенью, и когда Зина вдруг, с таинственным недоумением в ртутном блеске глаз, повернулась к нему, а тень легла поперек губ, странно ее меняя, он воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора и быстрым толчком пальца включила свет.

Две детали указывают на то, чье именно незримое присутствие чувствует в этот момент Федор: радуга (глава, посвященная его отцу, начинается с радуги и незабываемого образа: «Отец однажды, в Ордосе, поднимаясь после грозы на холм, ненароком вошел в основу радуги, — редчайший случай! — и очутился в цветном воздухе, в играющем огне, будто в раю. Сделал еще шаг — и из рая вышел») и ощущение «странности жизни», которое Федор испытывает так остро, как никогда ранее (хотя его отец, Константин Годунов, таинственно передал ему свою способность ощущать «врожденную странность человеческой жизни»).

Встретившись с Федором на следующий вечер, Зина объясняет ему, почему накануне она ускользнула от первого его прикосновения. Она только что разошлась с женихом (которого она никогда не любила), и вообще дома она никогда не допустит ни намека на какие-либо отношения с Федором. Подлинную причину она не может назвать: дело в том, что приставания отчима, который пытался воспользоваться тем, что они живут в одной квартире, опошлили бы любое проявление близости между ней и Федором в этих стенах.

Описывая сцену в подъезде у стеклянной двери, Федор словно намекает на присутствие отца, который как будто бы ожидал этого момента, чтобы закрепить успех своих попыток свести сына с Зиной. Все, однако, обстоит не так просто: судьба не учла Зининого брезгливого отношения к собственному дому — еще один каприз свободной воли, который, как и в случае с Лоренцами, отвратившими Федора из-за их дружбы с Романовым, затягивает достижение цели, поставленной судьбой. Несмотря на все откровенные намеки Набокова на настойчивое вмешательство судьбы в жизнь Федора, он оставляет за Федором и Зиной право свободно совершать поступки, которые сама судьба не может предвидеть. Зина твердо решила, что любовных свиданий с Федором в стенах дома не будет, — однако судьба затем вбирает этот неожиданный запрет в тот поэтический центральный орнамент, вокруг которого разворачивается весь роман.

Зина вначале появляется в романе только как безымянная, молчаливая падчерица хозяина новой квартиры Федора, которая не выносит самодовольной вульгарности своего отчима. Читатель узнает имя возлюбленной Федора не раньше, чем дочитав книгу до середины срединной главы. Именно в тот момент, когда Федор заканчивает стихотворение, воспевающее их вечерние свидания в городе, — только такие встречи она позволяет, — Зина появляется из темноты. Система образов и возвышенный героический тон стихотворения, которое Федор сочинял для нее целый день, вызывает в памяти его незаконченную книгу о путешествиях отца:

Есть у меня сравненье на примете, для губ твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в инее цветы. Ночные наши, бедные владения, — забор, фонарь, асфальтовую гладь — поставим на туза воображения, чтоб целый мир у ночи отыграть! Не облака — а горные отроги, костер в лесу, — не лампа у окна… О поклянись, что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна…