Владимир Набоков: русские годы

Прочитал «Дар» и хочу тебе сказать, что ты — гений. Ах, если бы ты отдаленно играл бы так в шахматы, или в теннис, или в футбол, как пишешь, подлец, то мог бы дать пешку Алехину, +15 Budge'y, в любой профессиональной команде сделать Hiden'a запасным голкипером²

.

В следующем номере журнала была напечатана та часть «Дара», где Федор читает рецензию некоего «Христофора Мортуса» на последнюю книгу Кончеева³

. Все эмигранты немедленно узнали в Мортусе Георгия Адамовича:

«Не помню кто — кажется, Розанов говорит где-то», — начинал, крадучись, Мортус; и, приведя сперва эту недостоверную цитату, потом какую-то мысль, кем-то высказанную в парижском кафе после чьей-то лекции, начинал суживать эти искусственные круги вокруг «Сообщения» Кончеева <…>.

Это был ядовито-пренебрежительный «разнос», без единого замечания по существу, без единого примера, — и не столько слова, сколько вся манера критика претворяла в жалкий и сомнительный призрак книгу, которую на самом деле Мортус не мог не прочесть с наслаждением, а потому выдержек избегал, чтобы не напортить себе несоответствием между тем, что он писал, и тем, о чем он писал… Друзьям таланта Кончеева они [стихи], вероятно, покажутся прелестными. Не будем спорить, — может быть, это действительно так. Но в наше трудное, по-новому ответственное время, когда в самом воздухе разлита тонкая моральная тревога, ощущение которой является непогрешимым признаком «подлинности» современного поэта, отвлеченно-певучие пьески о полусонных видениях не могут никого обольстить. И право же, от них переходишь с каким-то отрадным облегчением к любому человеческому документу, к тому, что «вычитываешь» у иного советского писателя, пускай и недаровитого, к бесхитростной и горестной исповеди, к частному письму, продиктованному отчаянием и волнением⁴

.

Алданов с негодованием писал Набокову, что все сотрудники «Последних новостей», вплоть до дактилографистки, узнали под маской Мортуса Георгия Адамовича. Вместо того чтобы увидеть в этом доказательство сатирической меткости, Алданов счел всю ситуацию неблагопристойной. (Со своей стороны, Ходасевич написал Набокову, что Мортус вне себя, — «но это полезно»⁵.) В ответном письме Набоков объяснял Алданову, что, рисуя в «Даре» сложную картину жизни писателя, он должен был не только наделить Федора некоторыми литературными свойствами, сродни его собственным, но и показать всю литературную среду: