Владимир Шаров: по ту сторону истории

Когда критика начинает предъявлять Шарову претензии в «заигрывании» с новыми, модными тенденциями, как-то совершенно упускается из вида, что практически все, что сейчас распечатывают журналы, было написано в годы «развитого дебилизма». С помощью таких специфических систем защитных сооружений романные пространства этой среде и противостояли. Поэтому вряд ли в случае с Шаровым продуктивно говорить о «красотах стиля»: уж если сюжет оказывается всего-то вспомогательной конструкцией, то что взять с других, менее заметных элементов текста. Вообще для авторов этого ряда важен не стиль, а сама текстуальная масса, количество, постепенно переходящее в качество. Другое дело, что эта «нулевая степень письма» (или близкая к ней) только способствует дополнительной объективизации – это та нейтральная бесцветность, что расцвечивается в зависимости от интерпретации в любые, самые затейливые цвета.

Кстати, из всех романов Шарова «До и во время» можно считать наиболее ясным и менее всего петляющим. Все фирменные «примочки» здесь кладутся на весьма простую фабульную идею «синодика», некоего реестрика, каталога людей, know how которого рассказчик романа Алеша266

заимствует у Ивана Грозного, составлявшего списки уничтоженных им людей. Задача Алексея оказывается прямо противоположной: его синодик призван вылечить и сохранить пациентов психиатрической лечебницы. Куда он и сам попал из‐за учащающихся случаев потери памяти, временного небытия, экзистенциальной (по аналогии с клинической) смерти.

Зафиксировать – значит запомнить, а запомнить, в свою очередь, означает победить небытие, подарить бессмертие. Этот план снисходит на Алексея, бывшего до этого благополучным советским писателем, как мистическое откровение. Так получает новые обертоны традиционная для писателя вера в сверхъестественное значение всякого рода документов и рукописей, имеющих самое важное, наджизненное значение. В начале книги возникает старушка, написавшая четыре тома воспоминаний, но лишенная памяти, – все, что она помнила, переместилось в текст. Потом старушка мутирует в Жермену де Сталь, что жила вечно, но романы писать перестала. Эта французская писательница выполняет в «До и во время» роль очередного непреднамеренного «серого кардинала»: оставаясь все время в тени, она, тем не менее, достаточно ощутимо вмешивается в исторический процесс. Так, к примеру, террор, развязанный Сталиным против своих бывших единомышленников, оказывается местью брошенного любовника своим более удачливым соперникам, и именно де Сталь выступила инициатором сталинского культа: работая в журнале «Работница», она буквально в каждый номер популярного журнала писала множество хвалебных материалов. «Потом, когда поняли, что она хочет, ее инициативу подхватили тысячи: и поэты, и художники, и композиторы»267.

Теряя память, человек делает еще один шаг к своему индивидуальному бессмертию: именно этой тонкой диалектике памяти и беспамятства как главных орудий против смерти и посвящен третий из опубликованных романов Владимира Шарова. Тема эта начинается незаметно и как бы между прочим, потом начинает ветвиться, разделяться на параллельно движущиеся мотивы, отражающиеся друг в друге, друг в друга перетекающие. Потому что события здесь, впрочем, как и в других романах писателя, подбираются не по принципу причинно-следственных отношений, но по праву метафорической валентности – события метафоры, зажигаясь и передавая друг другу эстафетную палочку сюжета, раскрываются через взаимное участие. Так, проблема «исторического беспамятства» раскрывается сначала в локальном случае потери памяти главным героем-рассказчиком Алексеем, а затем и в формообразующем для «До и во время» смещении сразу всех исторических времен, в результате чего становится возможным бессмертие г-жи де Сталь и ее романы с философом Федоровым, Иосифом Сталиным, со многими другими исторически значимыми именами. Заметим: именами, а не личностями или характерами, ибо носители этих имен не имеют ничего общего со своими реальными прототипами. Узнавание культурно-важных имен призвано придать роману дополнительное измерение и глубину, впрочем, вовсе и не обязательную: уверен, что замена «Сталина» или «Скрябина» на совершенно незнакомые и незначащие фамилии расстановку сил внутри романа не изменила бы. Сбросив несколько оборотов занимательности, он, тем не менее, вырулил бы в каком-нибудь ином направлении.