Владимир Высоцкий. Воспоминания

...В один из душных московских вечеров, когда жара уже стала потихоньку спадать, мы сидели у меня на Ленинском с Андреем Тарковским. Сближение наше началось весной 1968 года в Репино, где в Доме творчества кинематографистов проживала съемочная группа «Красной палатки». Вместе с драматургом Мишариным Андрей работал там над сценарием «Зеркала». Александра Мишарина, как представителя советской творческой интеллигенции, упомянул я не случайно. Блестящий интеллектуал и эрудит с манерами русского барина, он являл собою граничащее с брезгливостью олицетворенное неприятие Высоцкого-барда. Действовал Высоцкий на него препогано. Казалось, в благозвучие его обмякшего внутреннего мира нахальной фистулой, внося разброд и сумятицу, врывался сомнительных достоинств дилетант, хамски покушаясь на обветшалую гармонию дворянских усадеб.

Тогда, в бывшем Териоки, держали мы при себе, словно перчатку с руки прекрасной дамы, томики стихов. У Тарковского это были Пушкин и Пастернак, у меня — Баратынский и Мандельштам. Любовь к поэзии, слабость к Достоевскому плюс антипатия к Карлу Марксу быстренько нас в ту пору и сдружили.

...Итак, июньская духота навела наши утомленные мировыми проблемами мозги на простую мысль о бутылочке прохладного сливового сока, до коего Андрей был весьма охоч. Отоварившись, на обратном пути мы внезапно столкнулись с выходящей из подъезда театральной парой. Увидев нас вместе, Володя несколько растерялся. Ведь Тарковский был для него прежде всего воплощением «прекрасной эпохи» Большого Каретного, и, видимо, в его сознании моя физиономия плохо совмещалась с невесть откуда взявшимся приятелем юности. Как бы то ни было, я пригласил его зайти. Не знаю, где эта пара собиралась провести вечер, но только минут через пятнадцать они уже стояли на пороге. Со стороны все выглядело сдержанно и чуть настороженно, словно какая-то граница напряжения держала Андрея и Володю по разные стороны от себя, не давая сблизиться. Позже Володя поведал мне об одной малоприятной истории, основательно омрачившей их отношения. Однажды, загуляв, он не явился в назначенное время в студию, чем сильно подвел Тарковского, пригласившего его участвовать в каком-то радиоспектакле. Володя и не думал оправдываться:

— Я поступил по-свински. После этого мне стыдно ему в глаза смотреть.

Вчетвером мы оставались недолго: Володиному такту (когда он не пил) позавидовал бы иной аристократ. Когда ребята ушли, разговор, само собой, коснулся и Володи. Оказалось, что Тарковский режиссер оценивает Высоцкого-актера весьма скептически:

— Актер он неважный. А вот песни, без дураков, замечательные. «Банька» — это вообще...

Своего мнения он не изменит и позже. Посмотрев «Гамлета», изречет:

— Когда он выходит на сцену с гитарой, мне делается за него стыдно.

Быть может, здесь сказывалась и его антипатия к Любимовскому театру как форпосту советского авангардизма. Но все равно, к Володе Тарковский относился с большой теплотой, хоть и с долей снисходительности. Как рафинированный интеллектуал — к талантливому самородку. А будь иначе, разве позволил бы он себе столь недвусмысленно нарушить кодекс дружбы Большого Каретного: пригласить в свой фильм жену товарища, найти ей внезапную замену и известить об этом через секретаршу? Я имею в виду случай, когда приглашенная Тарковским на роль матери в фильме «Зеркало» Марина Влади была внезапно заменена Маргаритой Тереховой.

Однажды я спросил:

— Володя, если бы ты был режиссером, кому бы дал роль: другу или посторонней знаменитости?

— Конечно, другу, — отреагировал он мгновенно, — а ты что, имеешь в виду Андрея?

Кого же еще я мог подразумевать?

Разговор происходил еще до этой неприглядной истории с «Зеркалом», после которой Володя с Андреем долгое время не общался.

Видимо, из факта моей близости с Тарковским очень высоко — до преклонения — ценивший его Володя сделал далеко идущие, но явно поспешные выводы. Как-то он поделился со мной своими ближайшими творческими планами, судя по которым, его бурной талантливости не сиделось на месте. Быть может, в самой идее сочинить киносценарий и не было ничего предосудительного, если бы не обескураживающий выбор героя и соавтора.

— Давай напишем сценарий про генерала Власова, — сразил меня снайперским дуплетом абсолютно трезвый Володя.

— ??? — полюбопытствовал я, прежде чем испустить дух.

— А ты знаешь, что это он освободил Прагу?..

Вот этого я не знал. Вообще, одиозная фигура генерала никогда меня не вдохновляла, и еще менее вдохновляла его нелепая идея освободить Россию от тирании Сталина штыками Адольфа Гитлера. Однажды Германия уже устраивала русские судьбы: разве не немецкие деньги привели большевиков к власти? По всей вероятности, Володю, с его обостренным чувством личности, занимала судьба военачальника, поставленного ходом Истории перед невеселым нравственным выбором между холерой и чумой.