Владыка Океана

Она так фыркнула, что чуть не выплюнула пирог на скатерть. А я отломил кусочек вареной рыбы и протянул тритону, который устроился у меня на коленях, совсем как кошка.

Летиция всплеснула руками и еле пролепетала сквозь смех:

– Эльм, ты меня поражаешь! Чем ты ешь, милый?

– Бесстыдница, – говорю. – У меня там тритон.

Она уткнулась лицом в ладони и пару минут всхлипывала, пока не успокоилась настолько, что смогла говорить. А потом посмотрела на меня чудными глазами, влажными и блестящими от смеха, розовая, прелестная неописуемо, и простонала:

– Твоя роковая страсть к тритонам мне, конечно, известна, но это, я все же полагаю, не тритон, а твой вящий…

И тут ее дуэнья грохнула об тарелку бокалом, а Митч изменился в лице до неузнаваемости и что-то прошипел еле слышно. Мне показалось, что я прочел по его губам: «Молчи, дура!» – а Летиция…

Да, государи мои, Летиция расслышала хорошо. Она просто погасла, исчезло это дивное сияние у нее внутри – она опустила ресницы и принялась крутить в руках вилку. Мне показалось даже, что она сдерживает слезы – и я пришел в ярость, от которой меня кинуло в жар. В бешенство.

Я посадил тритона прямо на стол, а стул отшвырнул ногой. Митч отшатнулся, когда я к нему шел, а отец Клейн и дуэнья заголосили: «Ваша светлость, ваша светлость, успокойтесь ради Бога!» Да черта с два!

Я бы поднял Митча за лацканы, будь мы оба на Мейне. Но в родовом замке меня остановило что-то – может, присутствие Летиции или тени предков, не знаю. Я только остановился напротив, скрестил на груди руки и уставился на него – он вскочил сам. Он был бледен до зеленоватости, господа, и это вовсе не преувеличение.

– Ну вот что, Митч, – говорю. – Я уважаю ваши заслуги перед моим покойным дядей, но если вы еще когда-нибудь позволите себе не только говорить с женщиной в таком тоне, но и смотреть на нее с такой миной, я, честью клянусь, выставлю вас отсюда за одну секунду.

Его мелко затрясло.

– Простите, – бормочет, – ваша светлость… я думал…

– Я не против размышлений, – говорю. – Но если вы думаете грязные вещи, извольте оставлять свои мысли при себе.

Он взял себя в руки и сказал, не поднимая глаз:

– Я вас понял, ваша светлость. Я прошу прощения, ваша светлость.

– У дамы, – говорю.

Он тупо взглянул на меня.

– Просите прощения у дамы, – говорю. – У госпожи Летиции.

Какая-то фибра, господа, какая-то непонятная жилка дрогнула у него в лице, но он поклонился Летиции и сказал:

– Я прошу прощения, сударыня. Я был недопустимо груб.

И милая девочка, этот океанский ангел, весь золотой и голубой в луче закатного солнца, посмотрела на меня нежно, господа – по-настоящему нежно, без обычной снисходительной усмешечки – и сказала:

– А ты, кажется, и вправду князь, малек… я это запомню.

У меня сердце сгорало от ее тона, друзья мои… но наш разговор тем вечером так и не наладился. Мне показалось, что Летиция все же не желает говорить при Митче. Меня страшно раздосадовало, что она ушла к себе, вместо того, чтобы прогуляться к берегу и взглянуть на дивный закат. Я огорчился и ушел коротать время в обществе тритона – разговаривать с Митчем абсолютно не хотелось.

Я не знал, какая муха укусила его за ужином и из-за чего разгорелся сыр-бор – но видеть его я не мог.

Той ночью я ложился спать в скверном расположении духа.

Я, знаете ли, отвратительно засыпаю на новом месте, даже если это мое родовое гнездо. Я лежал на огромном холодном ложе, пахнущем лавандой; шиянская Старшая луна, громадная, зеленая, неподвижно стояла за окном и светила мне в лицо – она нарастала, близилось полнолуние. Я слушал, как за окном шумит океан – мне было тревожно-блаженно от этого мерного рокота.

Я долго пролежал, глядя на луну, а потом заснул незаметно для себя. И впервые в жизни, мои дорогие, впервые мне приснился дикий кошмар, ярче любой реальности.

Мне снилось, что я очутился в подземном святилище – лежу на этом алтаре или жертвеннике, будто впечатанный в ледяной камень всем телом, совершенно голый, не в силах пошевелиться. Я отлично помню это ощущение полной беззащитности – и тянущего ужаса. А рядом с алтарем стоял этот…

Смейтесь, господа, если угодно – это был Эдгар, Владыка Океана. Отвратительная рожа с портрета в галерее. Только на портрете он выглядел сорокапятилетним, еще довольно крепким мужчиной, а в моем сне это был дряхлый старик, трясущийся, слюнявый, высохший и сморщенный, как мумия, пролежавшая в могиле целую вечность. Но – тот самый человек, без сомнения: его губы ссохлись и беззубый рот провалился, но слащавую и жестокую улыбочку было невозможно не узнать. И он смотрел на меня плотоядно или похотливо, потирая скрюченные руки, пускал слюни и бормотал:

– Чудесно, ах, чудесно! Породистый жеребец, ах, какое тело, подумать только… молодцы, ах, какие молодцы! Ух, ты, красавчик, доброе дитя… – и потянулся ко мне, чтобы дотронуться до моего бока…