Власов. Восхождение на эшафот

— Понимаю, утомила вас ожиданием, — с наигранной нежностью заключила немка. — И не вздумайте креститься: я не привидение, а всего лишь ваша невеста.

— Это война, Хейди.

— Странно. Я-то думала, что это всего лишь ночь любви. Но если в постели вы чувствуете себя, как на передовой…

— С вами — да.

— Звучит, как похвала, — задорно рассмеялась вдова боевого эсэсовского офицера. — Вот только война здесь, наверное, ни при чем.

— Война всегда «при чем». Вся жизнь — в стремени, да на рыс-сях, — вздохнул Власов, безвольно наблюдая, как, почти не касаясь руками, Хейди стаскивает остатки одежды, оголяя его могучую от природы, но все еще довольно костлявую фигуру.

Этой своей худощавости Андрей стеснялся всегда, даже когда жена Чан Кай-ши[49], потрясенная его могучим ростом и славянской мощью, набрасывалась на него со святым благоговением.

Предаваясь с ним самым изысканным ласкам, по принципу: «Все, что только позволено в постели, — храбро позволяй самой себе, а все „непозволительное в любви“ — позволяй мужчине», эта жгучая и неутомимая китаянка избавляла стыдливого советского мужичка от всякого чувства стыда и стеснительности.

Это она, поражая воображение «не владевшего изысками чуждого, буржуазного секса» советского человека, приучала полковника Власова к «сугубо азиатским», как ему тогда казалось, любовным ласкам, и к сугубо азиатскому проявлению «мужского самодостоинства», очень смахивающего на деспотизм.

Прежде чем припасть маленькими розовыми лепестками своих изящных губок к самому священному, что сотворено в мужчине природой, «некоронованная императрица Китая», как называла ее антикоммунистическая пресса, опускалась перед Власовым на колени и, с молитвенной искренностью рабыни и непогрешимостью наложницы, произносила: «Я недостойна вас, мой повелитель».

Когда нечто подобное исходит из уст Первой Дамы величайшей страны мира, из уст правительницы, способной одним движением брови отдать тебя придворному палачу Поднебесной, а любая из шпионивших за ней служанок могла выдать тебя всемогущему царствующему супругу, — такое постельное раболепие, конечно же, впечатляет. Причем впечатляет до сих пор, ибо ни одна из самых распутных женщин, которых Власову удавалось познавать потом в России, не смогла одарить его и сотой частью того «сексуального растления», которое так мастерски дарила ему дочь и супруга двух китайских прокоммунистических вождей.

У русских баб это неизменно превращалось в пропитанное водкой постельное бешенство и в сальный пот. Кое-как «отдавать себя» мужчине они еще научились, однако ни одна из них не могла сравниться с «леди Чан Кай-ши» в способности чисто и возвышенно «одаривать собой» мужчину.

Как же Власов тосковал потом по императрице, по своей постельной богине! Как неуемно бредил ее ласками даже тогда, когда пресыщался постельными усладами с женой или с любовницей!

Однако все это было потом. А тогда, в Китае, каждая встреча с «императрицей» проходила в страхе быть разоблаченным и тут же казненным. Или, в крайнем случае, быть позорно изгнанным из страны, а значит, обреченным на казнь в советских застенках.

Каким чудом ему удалось уцелеть, почему он не пал жертвой ревности «лучшего из лучших полководцев Поднебесной» Чан Кай-ши, ревности его жены или одного из китайских генералов, который из-за него, Власова, лишился доступа к телу «императрицы», — этого командарм понять так и не смог.

Причем самое поразительно заключалось в том, что «великий вождь и учитель китайского народа» Чан Кай-ши прекрасно знал о романе супруги с «красным полковником Волковым», однако это никогда, никоим образом, не отразилось на его отношении к военному советнику. В данном случае китайского полководца великодушно интересовал военный талант «красного полковника», а не его «развлечения с леди Чан Кай-ши».

…Что же касается Хейди, то, внешне всегда предельно сдержанная, она никогда не набрасывалась на Андрея и никогда не лебезила перед ним. Очевидно, эта ее аристократическая холодность и сдерживала мужчин, которых в возглавляемом ею санатории, в общем-то, всегда в избытке.

38

Да, об этой ночной встрече со Сталиным генерал вспоминал теперь все чаще и чаще. Возможно, потому и вспоминал, что все чаще задумывался над странными изломами своей судьбы, над тем, как она сложилась бы, не случись в его жизни этого пленения под Волховом.

Уже близился рассвет, а «Горная долина» по-прежнему содрогалась под раскатами грома, вспыхивали фиолетовыми факелами молнии и отдавался потоками ночной ливень. Генерал лежал, всматриваясь в окно обожженными темнотой глазами, и настороженно прислушивался к каждому удару стихии.

Мысленно он находился сейчас в иной стране, в ином мире. Ночь, которую он переживал, осталась в сорок первом. Это была ночь, навсегда вошедшая в его сознание и судьбу как «ночь беседы со Сталиным».