Власов. Восхождение на эшафот

Власов поднялся, когда солнце уже взошло довольно высоко и лучи его, пробиваясь сквозь крону горных вершин, проникали в комнату, заливая ее бодрящим радужным сиянием.

В такое утро, при таком солнце, не могло быть войны, не могло существовать окопов и раздаваться артиллерийских канонад. Все это оставалось в прошлом, в кошмарах воспоминаний и в буйных солдатских фантазиях.

Однажды, в такое же утро, он проснется — причем неважно, где именно это будет происходить: в Германии, России или в еще какой-либо стране, — и вот так же выйдет на освещенный солнцем балкон, чтобы, любуясь изумительным по своей красоте пейзажем, задаться одним-единственным вопросом, на который долго не сможет дать вразумительного ответа: «Неужели эта война, и все, что с ней было связано в самом деле происходило?! И неужели все это действительно происходило со мной?»

На столике лежал поднос, на котором его ждали бутерброд, фужер вина и чашка кофе. А между фужером и чашкой лежала записка:

«Ваше пробуждение станет знаменательным событием для всего санатория, мой генерал генералов. А возможно, и для всей Германии. Я уж не говорю о том, как этого ждут ваша освободительная армия и все еще не освобожденная Россия. Найти меня сможете в известном вам служебном кабинете. Хейди».

А чуть пониже — приписка:

«О вашем здоровье и настроении справлялся капитан Штрик-Штрикфельдт. Он прибыл сюда с неким русским полковником, судя по манерам, не из вышколенных белогвардейцев, однако тревожить не решился. Да я и не позволила бы».

Нервное ожидание капитана его не интриговало. Но что привело сюда русского полковника, и кого именно имела в виду Хейди — это командарму хотелось выяснить как можно скорее. Тем не менее генерал пожевал бутерброд, опустошил фужер с вином — немка уже знала, что после каждого застолья генералу генералов следует похмелиться — и вновь, не спеша, задумчиво принялся за еду.

Вино заметно встряхнуло его, однако состояние все еще оставалось полусонным-полуидиотским. Вчера, после любовных игрищ, он еще долго беседовал с Хейди, на корявом немецком пытаясь объяснить ей, какой видит Русскую Освободительную Армию в будущем и как намерен распорядиться ее полками сразу же, как только РОА станет реальностью Второй мировой.

Причем это был отнюдь не легкий треп с женщиной в постели. Ни с одной из трех своих предыдущих законных и полузаконных жен[53] никакой болтовни по поводу служебных дел Андрей себе не позволял. Но случай с Хейди — особый.

Командарм отлично понимал, что все более или менее важное; что он изречет относительно своих военных планов, немедленно становится известным кому-то из прикрепленных к его невесте офицеров разведки или СД. Во всяком случае, это сразу же доходило до сведения капитана Штрик-Штрикфельдта, чтобы затем достигать «адресатов». Власов уже имел возможность косвенно убедиться в этом, проследив за реакцией капитана на следующий день после одного из таких ночных откровений.

Обоих визитеров Власов принял минут через двадцать, в уютной, в старинном стиле обставленной приемной генеральской палаты. Вместе с капитаном к нему вошел рослый, смуглолицый полковник с четко очерченными полуазиатскими чертами лица и копной смолистых «монголоидных» волос.

— Полковник Меандров, — сухо представился незнакомец, — бывший заместитель начальника штаба 6-й армии[54].

— Значит, это вы и есть Меандров?

— Так точно, господин генерал.

— С опытом службы в штабе армии?

— Так точно, господин генерал-лейтенант. Опыт небольшой, но все же имеется. Хотя штабную службу никогда особо не чтил, больше видел себя в десантных частях.

— На сторону Германии перешли добровольно, или так, в стремени, да на рыс-сях? — употребил любимую поговорку Власов.

— Перебежчиком не был, но так сложились обстоятельства. Впрочем, морально я был готов к тому, чтобы влиться в освободительное движение.

— И что же вас подтолкнуло к такой идее?

— Из двора, в котором чуть ли не все мужчины были расстреляны или загнаны в лагеря коммунист-энкаведистами.

Власову уже приходилось слышать об этом полковнике, которого еще в январе перевели в одну из частей РОА, дислоцировавшуюся во Франции, как о человеке решительном, озлобленном и по-азиатски жестоком. Однако видел его впервые.

— А что заставило разыскивать меня здесь? — обратился не столько к полковнику, сколько к Штрик-Штрикфельдту.

В свое время капитан получил строгий приказ Власова: никого «не натравливать» на него, пока он пребывает в санатории. И если уж этот прибалтийский немец решился нарушить строгий запрет, значит, повод действительно серьезный.

— У господина полковника возникла идея по поводу организации десантно-диверсионных отрядов, — суховато объяснил тот, поняв, что самое время оправдываться.

— Идее воздушно-десантных атак столько же лет, сколь существует авиация.

— Речь идет о подготовке десантно-диверсионных отрядов Русской Освободительной Армии, — уточнил Штрик-Штрикфельдт, вместо того, чтобы предоставить возможность объясниться самому Меандрову.

— И кому необходимость такой подготовки показалась столь спешной?