Вместе с комиссаром

Мне хотелось поговорить с ней, и я даже обрадовался, что через некоторое время представился случай увидеться. Была весна в самом разгаре, когда почти на каждом цветочке сидит по пчелке, а на каждой веточке — по пичужке. И Тамара Жизневская, мне показалось, тоже словно ожила. Снова засмеялись милые ямочки на щеках. Вышло так, что я почти целый день провел вместе с ней. Был наш комсомольский субботник. Мы всей ячейкой в коммуне, которая организовалась поблизости от нас, работали на «комсомольской десятине». Сажали картофель и овощи. Конечно, я все время наблюдал за Тамарой. А она, в своих черных сапожках и кожанке, в красной косыночке, шла вслед за плугом по свежей борозде, и из плетеного лукошка сажала картофелину за картофелиной. А мне казалось, что кладет она в землю букву за буквой, и виделось, как скоро вырастет зеленая строчка нашей новой жизни. Слышался ее звонкий голосок, когда она перекидывалась шутками с парнями и девчатами.

Вечером, когда кончили работу, мне захотелось побыть наедине с Тамарой. И это было не очень трудно. Она шла своей тропкой на мельницу, а я придумал, что и мне по сельсоветским делам надо туда же, и мы оказались вместе.

Она опять стала такой же веселой и непосредственной, как тогда, когда приехала. Я даже удивился, что она сама начала разговор:

— Федя, помнишь, ты спрашивал у меня, будем ли мы плясать с Яшкой Бобровским?..

— Ну, — от неожиданности только и вымолвил я.

— Так вот, Федя, не будет, не будет этой пляски…

— А почему?

— А потому, что и меня ты вместе с Яшкой никогда не увидишь…

— Почему? — опять спросил я, словно ничего не зная.

— Потому что он изменник…

— Как это?

— А, не хочу говорить, сам узнаешь, — и еще попыталась засмеяться. — Все вы, парни, изменники, — продолжала она. — Ах, Федя, Федя, «Красный карандаш», гляди, чтоб и ты не поднял в сердцах девичьих ералаш.

— Нет, я не из тех, кто изменяет, — серьезно ответил я. — Тамара!.. Хотел я тебе что-то сказать, да не осмелюсь.

— И правда, подумай еще, Федя, — и она свернула на свою стежку к мельниковой хате.

А назавтра случилось то, что круто изменило мою жизнь. В сельсовет приехал секретарь волкома вместе с председателем волисполкома Будаем. И ошпарили меня неожиданной новостью:

— Федя!.. Есть решение уездного комитета комсомола отозвать тебя на комсомольскую работу. Мы дали согласие.

— А как же?.. — в растерянности только и смог вымолвить я.

— Ничего, справишься, Федя!

В тот же вечер состоялось собрание, на котором выбрали нового председателя. Меня тронуло, что некоторые выступали, не хотели отпускать. Но когда узнали, что сам я не против того, чтобы отправиться в город, сочувственно говорили:

— Что ж, у него все впереди!..

И верно, я ждал чего-то необыкновенного именно впереди. Хотелось узнать новое, но, признаться, и жалко было покидать Тамару Жизневскую, к которой опять горячо устремилось сердце.

Я не мог уехать, не попрощавшись с ней. И я пришел на заветный мостик у мельницы. Шумела в шлюзе белопенная вода, и плыли по ней занесенные ветром отцветшие лепестки. Пришла и Тамара. Мы смотрели на стремительную воду и на лепестки, что исчезали в ней. Тогда проснулся во мне поэт. И я сказал:

— Гляди, Тамара! Вот, как эти лепестки, проносятся и наши с тобой годы… И нет уже им возврата…

И Тамара, поняв мое настроение, нежно положила мне руку на плечо:

— Вот и надо, Федя, чтоб они так быстро не пролетали… Чтоб как можно дольше цвели. — А еще она, почувствовав мою грусть и, очевидно, догадываясь о моих чувствах, ласково сказала: — И я тоже скоро приеду в город. Хочется повидаться с родителями.

— И разыщешь меня, Тамара?

— А как же, и я приведу тебя на железную дорогу. Ах, сколько у тебя будет друзей, Федя! И ты увидишь поезда… Чует мое сердце, увезут они тебя далеко-далеко…

Я был очень растроган. Мне хотелось поцеловать ее, но я побоялся. И только крепко, по-комсомольски, пожал ее такую дорогую мне ладошку.

Я уезжал очень рано. Она это знала. И может быть, потому, когда я, уже распрощавшись, через несколько минут оглянулся назад, я увидел, что Тамара все еще стоит на заветном мосточке и смотрит мне вслед. Заметив, что я обернулся, она долго махала мне своей красной косынкой.

ИСКУШЕНИЕ

Очень не нравился Семке великий пост: и того не следует, и этого нельзя.

— Нет, нет, Семочка, и молочка тоже не положено… великий грех, — говорила мать, когда он с жадностью поглядывал на масло, которое она сбивала из сметаны.

А пост тянулся очень уж долго. Говорили, что надо поститься целых семь недель. Сперва Семка отмечал прожитые дни угольком за трубой на печи, а потом пропустил один или два, запутался и бросил это занятие: очень уж долго было ждать вечера, чтоб поставить наконец заветную черточку.

А колбасы, что висели на чердаке под крышей, так и стояли перед глазами. Как только Семка просыпался, тут же и видел их на длинной жерди в кольцах: и тонкие, маленькие, и потолще, средние, и совсем толстые, как будто надутые, перевязанные грубыми суровыми нитками.

А какой же шел от колбас запах, особенно от тех, которые коптились с можжевельником…