Внук Персея. Сын хромого Алкея

Птерелай кричал шепотом. Сидя на полу, как раб, он видел, что сын бодрствует. Что уставился в потолок, высматривая линии судьбы. Пятна копоти на балках, издеваясь, складывались в бессмысленный узор. Знамение? Нет, наследие коптящего очага. Силы оставили Эвера; сладостный Гипнос, дарующий покой, также бежал раненого. Скажи юноша хоть слово, прости отца за вину, которой Эвер не знал – Птерелай ушел бы без промедления. Но Эвер молчал, и отец, спасший сына из двух пучин – боя и моря – вдыхал аромат лечебных трав, выдыхая запоздалое раскаянье.

– Вот! Смотри!

Обе руки запустил Птерелай в свои густые кудри, словно хотел вырвать их с корнем. Обе руки протянул к Эверу, будто одаряя всеми богатствами мира. На могучих ладонях сверкал золотой волос: тонкий, гибкий. Волос извивался змеей. Волос хотел домой, в круг иссиня‑черных, лоснящихся, не знающих седины братьев. От него распространялось еле заметное сияние. Брызгало на стены, пятнало одежду; тончайшими усиками проникало в душу.

– Что это? – разлепил губы Эвер.

– Дар Посейдона. Твой дед, а мой отец Тафий получил этот волос от родителя‑Олимпийца. Волос чует нашу кровь. В ней шумит море. Позови его, и он станет твоим. Хочешь?

– Зачем он мне?

– Зачем? – Птерелай расхохотался, и горше полыни был этот смех. – Блеск его туманит разум врагам. Их удары летят мимо, поражая стоящих рядом. Это неуязвимость, сын мой. Это крылья победы. И ты еще спрашиваешь: зачем?

Эвер молчал, беззвучно шевеля губами.

– Золотой волос нельзя вырвать силой. Нельзя отобрать. Его может только позвать наша кровь, и он откликнется. Я рано взял его у своего отца. Я был младше тебя. Мне хотелось воевать, а Тафий был скорее вождем переселенцев, чем воином. Узнав, что волос перешел ко мне, он обрадовался. Иногда я думаю, что Тафий нарочно раскрыл мне тайну волоса. Он хотел, чтобы я возжелал отцовское золото. Чтобы стоящие рядом с ним наслаждались безопасностью. Твой дед прожил жизнь, как хотел: в тишине и покое. Я – другой. И ты – другой. Ты – мой сын. Забирай волос!

Эвер молчал.

– Да, я понимаю. Враг под стенами, думаешь ты. Отцу волос нужнее. Отец защитит меня… Но разве я не смогу защитить тебя силой рук? Крепостью бронзы? Разве вся моя слава – дар Посейдона? Вся моя мощь – плащ с божественного плеча? Не оскорбляй меня, мальчик мой… Я дрался с Амфитрионом, и поверг его. Дрался с Амфитрионовым гигантом, и прикончил его. Гигант – морской, как мы с тобой. Блеск волоса не слепил его. И что же? Где он теперь? Гниет в земле, или рассыпался пеплом по ветру. Так будет со всеми нашими врагами!

– Тех, кто рядом, – прошептал юноша. – Я стоял рядом с тобой…

– Моя вина! – сжав золотой волос, как ядовитую змею, Птерелай ударил кулаками по полу. Задребезжав, подпрыгнули курильницы. Клубы душистого дыма заметались тучами под кнутом ветра. С крюка сорвался пучок лаванды: упал, рассыпался от стены до стены. – Ты не должен был оказаться возле меня. Нас загнали на Астериду, как вепря в ловчую яму…

– Ты… ударил меня…

– Не я! Амфитрион! Это он метнул копье…

– Ты…

– Я плыл с тобой восемь стадий! Я нес тебя горными тропами…

– …ударил меня… на Итаке…

– Ты не хотел идти на вторую ладью. Теперь ты понимаешь, чего я боялся? Олимп выше Айноса, но судьба над всеми нами. Бери волос! Ты поправишься, мы станем биться вместе, плечом к плечу…

– Нельзя… если волос…

– Да, ты прав! Мы станем биться на одном поле…

– Никогда… плечом к плечу…

– Ты бредишь? Важно ли это?! Эвер Неуязвимый – вот твое новое имя…

Эвер молчал. У меня болит голова перед грозой, пряталось в молчании юноши. У меня сломана ключица. Разорвано плечо. Я должен был погибнуть вместе с братьями. Должен был пасть на Астериде. Я – посредственный воин. Один из многих. Я стану великим воином, лучшим из лучших. При звуках моего имени содрогнутся Пилос и Микены. Враги падут от моего меча. Соратники примут в грудь стрелы, назначенные мне. Они погибнут, славя Эвера Неуязвимого. Женщины умрут, родив от меня. Как умерла мама… Судьба, достойная бога. Отчего же мне так страшно?

– Тебе надо выспаться. Слабость говорит твоими устами…

Птерелай поднес руки к голове, и сверкающая змейка вползла в логово кудрей. Пригасила блеск, растворилась в ночной черноте. Вождь телебоев не умел читать знаки чужого молчания. Но ему стало холодно в жарких, душных покоях. Устал, подумал он. Сегодняшний день выжал меня, как тряпку. Мальчик видит это, вот и молчит.

– Ты наберешься сил и придешь ко мне. Ты окликнешь Посейдонов волос, и он услышит. Он – твой. Тебе просто надо отдохнуть. Нам обоим надо отдохнуть…

Когда он вышел, в покоях воцарилась тишина. Дурман трав, дым курильниц; еле слышное дыхание раненого. Дрожь сотрясала тело Эвера, и горячка тут была ни при чем. Наконец груда шкур в дальнем углу зашевелилась, сползая на пол. Запах отсыревшей шерсти смешался с тимьяном и розмарином.

– Я все слышала, – сказала Комето.

– Я его ненавижу, – прошептал Эвер. – Хоть бы он умер…

10