Внутри, вовне

— А хлеб тебе есть разрешают?

— Немного. Может быть, один ломтик в неделю.

— Неужели? Только один ломтик хлеба в неделю? Ты уверен? Не больше?

— Конечно. Иногда даже меньше.

Порка, которую я потом получил, стерла из моей памяти многие подробности. Но до сего дня — а ведь это произошло пятьдесят лет тому назад, — до сего дня, если мне случится откинуться на диване и сцепить пальцы на затылке, у меня в мозгу начинает мигать предупреждающий красный свет, и холодный компьютерный голос бесстрастно произносит: «Сейчас ты, того и гляди, сваляешь дурака!». Так что, видимо, порка сделала свое дело. Но наказание настигло меня не сразу. Я весь день играл на улице. Только когда Ли вышла забрать меня домой, у меня возникло ощущение, что быть беде.

Кстати, Ли до сих пор жалуется — даже сейчас, когда она уже седая и у нее артрит, — что со стороны наших родителей было очень нехорошо возложить на нее обязанность каждый вечер идти на улицу и разыскивать меня, чтобы привести домой к ужину. Она утверждает, что ей приходилось кричать: «Дэ-э-э-эвид! Дэ-э-э-эвид!» — на весь квартал, рыская по задним дворам и пустырям — иногда добрый час, — прежде чем она меня находила. Мне больно слушать, как она сейчас сводит старые счеты. Но эта ее обида — полнейшая нелепость. Большей частью я вечером сам приходил домой, голодный, как волк, еще до того, как папа возвращался из прачечной «Голубая мечта». Для Ли нет большего удовольствия, чем ворошить свои давние обиды; по-моему, от этого у нее повышается адреналин, что полезно при ее артрите, и к тому же обходится даром, в отличие от кортизона, который стоит бешеные деньги. По крайней мере в тот вечер ей не пришлось меня долго искать: я сидел прямо на ступеньках нашего подъезда на Олдэс-стрит, болтая с другими мальчишками. В тот вечер, вместо того чтобы, как обычно, сказать, что пора ужинать, Ли с каким-то таинственным видом заявила, что меня требует мама.

Ну что ж, я потопал вверх по лестнице, почему-то предчувствуя, что мне достанется на орехи. Маму я застал на кухне, она была в ярости.

— Исроэлке!

— Да, мама.

— Миссис Лессинг сказала мне, что ты сказал миссис Франкенталь, что я морю тебя голодом.

(О, Боже!)

— Она так сказала?

— Один ломтик хлеба в неделю! Один ломтик! Ты это сказал миссис Франкенталь? Да или нет?

Продолжая что-то чистить или мыть в раковине, мама глядела на меня, сверкая глазами. Она не любила тратить время попусту и вполне могла устроить бурную сцену, продолжая в то же время выковыривать глазки из картофелин. Как выяснилось, миссис Франкенталь целый день рассказывала всем и каждому на всех пяти этажах нашего дома, как Гудкинды морят голодом своих детей; не удовлетворившись нашим домом, она понесла эту историю дальше — в соседний дом, где жила миссис Лессинг, мамина давняя приятельница еще по «Кружку».

Что ж, я был вынужден признаться. И я не мог даже сделать попытку оправдаться тем, что эта Бабушка Красной Шапочки, живущая в соседней квартире, сбила меня с толку, заставив поверить, что, рассказывая о наших гастрономических запретах, я, в сущности, расхваливаю свою мать. Я этого и сам тогда не понимал. Я просто-напросто попал в западню. Все детство — это серия таких западней, и, попадая в них, мы постепенно учимся жить.

— Ну почему ты лгал? Почему ты всегда так лжешь? Или ты не знаешь, что бывает с лгунами? Или тебе в этом доме не дают есть сколько хочешь? Ну, погоди, придет папа…

— Мама, пожалуйста, не рассказывай папе!

Но, когда папа пришел домой, она ему все рассказала — и поручила наказать меня за то, что я лгал. И хотя я был маленьким, и хоть мне было очень больно, я видел, что папа страдает не меньше меня. Когда он меня порол, у него было такое выражение, как будто пороли его самого. Это был эпизод с глыбой льда, повторившийся в следующем поколении. Мы, мужчины из семьи Гудкиндов, не созданы бить своих детей. Мне мучительно вспоминать о том единственном случае, когда я ударил свою дочь Сандру; что же до моих сыновей… Ладно, к черту все это! После порки я заполз на стоявший в гостиной диван-кровать, который на ночь раскладывали для нас с Ли. Там, лежа на жестком кожимите, я выплакался. А потом пришла Ли и положила мне руку на плечо. Я посмотрел на нее. Она сжимала в руке кусок шоколадного печенья с начинкой из пастилы, и она дала его мне.

Это был ее звездный час. Я бы мог понять, если бы она стала злорадствовать над моим несчастьем. Но вместо этого она дала мне печенье, она ласково на меня посмотрела, и в глазах у нее стояли слезы; тогда-то я понял, что такое сестра, больше того — я начал понимать, что такое женское сердце. Этим поступком Ли искупила то, что случилось в метель, — это моя на нее единственная серьезная обида; и, кроме того, я тогда понял, что Ли тоже не очень-то соблюдает запрет на магазинное печенье. Я подумал, что это печенье Ли, наверно, получила не от миссис Франкенталь, а от Поля; и, вместо того чтобы сразу же это печенье съесть, как сделал бы всякий разумный ребенок, она оставила его на потом, по какой-то странной причуде, понятной только девочкам.