Во что я верую

Мой отдаленный предок освоился с тем, что на расстоянии вытянутой руки, в кисти этой руки у него оказался источник всё расширяющихся возможностей в виде подобранного кремня, а затем и кремня расколотого, положившего начало тому набору средств, который незаметно дошел до термоядерных ракет с разделяющимися боеголовками или с усиленным излучением; точно так же и мы осваиваемся с усилением восприимчивости наших чувств благодаря подзорной трубе (1610), микроскопу (1650), телескопу, давшему после столетия поисков эффективные результаты при Уильяме Гершеле[83], который обнаружил Уран (1781) и приоткрыл дверь в астрономию звезд, — а также благодаря электронным микроскопам, линейному ускорителю частиц и радиотелескопам.

Показания чувств всё чаще требуют вмешательства со стороны ума; с начала 1965 года с его знаменитым опытом Пензиаса и Уилсона[84], выявившим космическое происхождение радиоизлучения, нам удалось «услыхать» шум, вызываемый переходом от непрозрачности к прозрачности: по прошествии миллиона лет от начала всех начал излучение получает свободу. До нас, наконец, долетело эхо изначального космического события, происшедшего пятнадцать миллиардов лет назад. 1965 год — это точка отсчета экспериментальной астрономии. Как не рассматривать это обстоятельство в ряду тех, что последовали за кругосветным мореплаванием Пигафетты в 1522 году?

* * *

Вот мы и вновь в начале XVII века. Одновременно с первыми средствами, усиливающими восприимчивость наших чувств, математическому аппарату, включающемуся в исследование вселенной, предстоит стать еще одним важным дестабилизирующим обстоятельством внутри внешнего мира.

Между миром, познание которого ребенок осуществляет при помощи рук, а охотник — расставляя ориентиры и обходя, — и завещанным греками представлением о космосе, которого наука XVI — начала XVII веков придерживается до тех пор, пока не наступают великие потрясения, развитие идет непрерывно. Роберт Ленобль когда-то заметил, что в 1638 году, незадолго до смерти, отец Марен Мерсенн, наиболее успешно содействовавший распространению взглядов «механицистов» и сторонников Коперника, полагал, что Солнце отстоит от Земли на 1142 земных радиуса (что казалось ошеломляющим, почти невероятным), то есть на 6, 5 млн. км. (тогда как точное расстояние составляет 148 млн. км.); что неподвижная сфера, terminus mundi[85], что бы там ни толковали гелиоцентристы, отстоит на 14 тысяч земных радиусов, то есть на пять световых минут (половина истинного расстояния между Землей и Солнцем). Эти пять минут следует сопоставить с 15 млрд. световых лет, составляющих радиус вселенной, о чем с 1960 года толкует стандартная модель. «Вечное молчание этих бескрайних пространств пугает меня». Всем памятен этот тревожный возглас Паскаля. Поистине, в потусторонности открывается полностью отторгнутый от показаний чувств мир, настолько огромный и неподвластный чарам, что можно и в самом деле задаться вопросом о его подлинности.

Мир, неподвластный чарам, — это выражение я заимствую у Ильи Пригожина[XXXII]

. «Вот уже более столетия сфера научной деятельности получает такое развитие внутри культурного пространства, что создается впечатление, будто она подменила всю культуру вообще». Высказывание исходит от ЮНЕСКО (1974 год). Жак Моно находил удовольствие в том, чтобы пребывать в одиночестве, на которое его обрекало своеобразие его взглядов. Человеку «теперь известно, что, подобно цыгану, он находится на обочине Вселенной, в которой ему приходится жить. Вселенной, которая глуха к его музыке, безразлична к его чаяниям, равно как и к его страданиям и преступлениям». Если бы Моно не ошибался, можно было бы и в самом деле усомниться в показаниях чувств. Мир, свидетельство о котором было им, якобы, получено, не существует. Можно почти извинить Мартина Хайдеггера за его яростный, говорящий о его бессилии, выпад против «скрытого насилия, содержащегося в любом позитивном и доступном передаче знании». На суд, устраиваемый над классической математической наукой ввиду разочарования в ней, Пригожин вызывает Бержье и Повельса, авторов-неразлучников «Утра колдунов», а также Ремона Рюйе.

На деле, утрата иллюзий, этот отвод судьям, даваемый ввиду законного сомнения в беспристрастности, вытекают в своей основе из картезианского упрощенчества, примитивного понимания материи, то есть, поистине, из презрения ко всему доподлинному миру, окружающему меня, а также к моему собственному телу, сводимому к пространственной протяженности. Упрощать вместе с Декартом — значит отказываться от цвета, вкуса, запаха, всей многосложности вещей, красоты, наслаждения, всего того, что питает мое очарование миром.

«Я решил заняться поисками других истин, избрав для рассмотрения предмет, изучаемый геометрами, который я мыслил как сплошное тело или как пространство, бесконечно протянувшееся в длину, ширину и высоту или глубину и могущее делиться на различные части, способные принимать разные очертания и размеры…»[XXXIII]