Во что я верую

Я с любопытством жду того, что принесут нам наши прекрасные устройства для улавливания сигналов. Я внимаю работе разума над информацией, ее успехам, ее промахам. Историку, каким я являюсь, ведомо, как шагает вперед познание: от одной описки до другой; ведомо, насколько нечетким становится звук, когда к нему слишком прислушиваются, — и насколько благозвучно пение, когда его слушают, стоя поодаль.

Я не верю в восприятие, утратившее целостность. Мне достаточно знать. Я не верю в бессмысленные, противоречивые и поспешные попытки применить к одним вопросам обобщения, полученные в результате исследования областей, не имеющих с ним ничего общего. Я верю, что существует вселенная там, где есть и я. Я верую без излишней восторженности, но в это я тоже верую неуклонно.

Глава VI Этот истинный мир, в котором я пребываю: семья как материнское лоно

Важность какой-либо проблемы не измеряется количеством страниц, посвященных ей в учебнике истории философии. Подобно Жаку Моно, не верившему в повседневном течении своей мужественной, наполненной активной борьбой жизни, в придуманную им систему, — ни Беркли, ни многочисленная семья мыслителей XIX века, идеалистов или материалистов, так и не усомнились, в ходе будничной смены дней, в реальности мира или в неповторимости сознания, складывающегося под влиянием текущего момента, воспоминаний и устремлений в будущее.

Удавалось ли вам когда-либо вырваться из материнского лона? Пожалуй, весь мой жизненный опыт подтверждает, что это лоно остается прибежищем, истоком, средоточием любой тоски по прошлому. Мир, в который я верю, окружает меня, а истинное мироздание, в котором я пребываю, выстраивается, если брать за основу ту полость, в которой я свернулся клубочком. Человечество шаг за шагом стало для меня этой семьей, этим домом, этим кварталом, этим церковным приходом, этой страной и т. п.; точно так же в мире, в котором я пребываю, содержится окружающий меня мир, родной и надежный.

Я не перескакиваю от общего к частному, я не верю в системы, которые выводят опыт моего самосознания и ощутимого мира, в котором я пребываю, из какой-то системы истолкования мира. Для меня предпочтителен путь в обратном направлении: от частного к общему, от достоверности к неуверенности. Индукция представляется мне способом более надежным, чем дедукция, и я никогда не променяю ястреба на кукушку.

Как и все живые существа, я привязан к своей берлоге. Я люблю свою семью, свой дом, люблю без всякого на то принуждения тех, с кем обычно встречаюсь; я не могу пресытиться ни людьми, ни вещами. Чем больше я их узнаю и имею с ними дело, тем дороже они мне становятся. Я неохотно расстаюсь с воспоминаниями, точно так же как по своей природе я склонен оставаться там, где нахожусь. А будучи историком, я по своей природе подвержен искушению оправдывать эту склонность своего характера прошлым всего рода человеческого.

У этого вкуса к домашнему очагу — очень далекие истоки, куда более древние, чем сам человек. У наиболее сложных животных есть свои ареалы обитания. У всех охотников есть привычные места охоты, где у них — своя «берлога»: «дичь, ставшая дикарем», научилась охотиться, да еще сообща, что усовершенствовало ее навыки: так, потребность в собственном логове коренится в той части нашего существа, которая восходит к временам намного более ранним, чем первая могила, к «до-истории», протекавшей миллионы лет назад.

Эта черта вполне сложившегося человека не слабеет. Более того, всё ее усиливает. Прежде всего, незащищенность беременной женщины. Стоит ли напоминать о том, как наш объемистый мозг бросил вызов рождению: «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей», — гласит книга Бытия (3: 16). Объемистый мозг подвергает тазовый пояс конечностей женщины опасному испытанию: ведь у новорожденного объем черепа — ограниченный: лишь 23 % от этого объема у взрослого; а у обезьян он составляет 60 %. Иначе говоря, тесно сжатые нейроны человеческого мозга должны получать более свободное развитие в три первые года жизни, образующие за пределами материнского чрева как бы продолжение «внутриматочной жизни», когда овладение речью приводит к образованию пар нейронов. В этом — одна из причин сказочных успехов, достигнутых в эпоху неолита; всё, что относится к корням человека, охраняет и обогащает его. Биологической необходимостью становится защита женщины и ребенка от бесприютности при рождении. Биоантропологи, изучавшие наши истоки, отметили необычность почти постоянной способности женщины к зачатию, равно как и присущего только человеку фронтального коитуса. «Это животное пьет, не испытывая жажды, и занимается любовью во всякую пору», говаривал всеведущий Вольтер, легкомысленная усмешка которого плохо скрывает тревогу. Тяжкое бремя воспитания, всё возрастающее давление культурной памяти, прохождение этапа культуры, когда все наши усилия уходят, в конечном итоге, на программирование и на перепрограммирование, карают за бесприютность.