Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея

Так вот у масс ни в одном глазу я не мог прочесть ни проблеска желания разделить Общую Судьбу. Забастовками, перепасовками и прочим крутежом они старались перевалить ее на кого-то другого - им уже объяснили (не иначе, какие-то евреи), что называется это "борьбой за свои права". Так называемая интеллигенция, правда, влачила ОС сравнительно покорно, но лишь до тех пор, пока некуда было ускользнуть. А если кому удавалось пересохшими устами присосаться к скудеющему военно-промышленному или нефтяному крану, к какому-нибудь маркетингу, лизингу - он и лизал страстно, как лесбиянка.

Самые никчемные, на мой непросвещенный взгляд, люди - какие-то юристы, политэкономы (ниже которых, как мне казалось, идут только партработники) отсасывали какие-то безумные (для меня) дозы, порции, приплаты и надбавки и при этом вовсе не думали смущаться, - наоборот, похвалялись, случайно столкнувшись со мной на улице, невзирая на ржавчину трудовых ссадин на моих костяшках, ороговевшую кожу вокруг ногтей и сами неотскребаемые никакими "чистолями" ногти.

Самолюбие мое поеживалось и нервно похихикивало от этой бестактной щекотки, но это бы еще плевать, я с молоком моей русской мамы бессознательно усвоил, что мы, Каценеленбогены, не из тех, кто наживается и распоряжается, а из тех, кого уважают простые люди: среди заляпанных комбинезонов обо мне расходилась - радужным мазутным пятном на месте затонувшего танкера - та разновидность славы, которая слагается бичами насчет какого-нибудь спившегося до обретения бомжовского образа бухгалтера: "Ты что - такая башка! Всего Есенина знает!" Но посудите, как можно совместить Общую Судьбу С Народом и безоглядное братство с людьми, которые только и думают, как бы от этой судьбы отвертеться?

Можно, конечно, постановить, что и мои коллеги и собутыльники тоже не Народ - его сколько ни зачерпни, в половнике все равно окажется не он. Впрочем, Народ это и в самом деле не груда частных лиц, а Единство, сохраняющее какие-то наследуемые признаки, среди которых каждый может выбрать себе признак по вкусу: ксенофобию или всемирную отзывчивость, рабство или бунтарство...

Я бы запустил к черту эти безвыходные противоречия и жил как живется, если бы мне хоть как-то жилось. Жилось само собой, по инерции. Но у меня не было никакой инерции, я должен был набирать ее сам, ежедневно принимая решения и оправдываясь в них перед кем-то. Перед кем-то невидимым, но очень строгим. Сын Яков Абрамовича, я совершенно не выношу, когда меня за что-то ненавидят - ведь я такой хороший, я так всех люблю.

Отправляясь на свидание с фагоцитами, я четыре с половиной часа выбирал костюм. Что бы их могло расположить? Огромные, подшитые кожей валенки на склоне июля? В пандан им - дымарь, полушубок с горбом и добродушное старческое поперхивание (в более обаятельном варианте буква "ха" заменяется на "дэ"): костюм "пасечник". Или резиновые ботфорты, распахнутая на груди роба, открывающая миру вольно синеющую клятву: "Не забуду мать р-родную!"? К комплекту прилагается багор, - костюм "сплавщик". Или костюм "казак"? Видели бы вы, что за стройная талия схвачена моей черкеской, каким червонным золотом струится чуб из-под моей кубанки! А костюм "гусар"? Подбоченясь, промчаться в венгерке мимо Гостиного двора на тройке пейсатых евреев в лапсердаках! (Венгерку я представляю куда лучше, чем лапсердак.) А попробуйте наглядеться на меня в костюме "купец": в красной рубахе, красив и румян, я так и прошусь в картину "Какую Россию мы потеряли". Рубаху, струящуюся, подобно незабвенному красному флагу над Кремлем, можно не переодевать, переходя к костюму "палач" - топором я поигрываю, как настоящий маэстро, сигарету разрубаю вдоль со всего маху. "Кулак" с прямым пробором, в жилетке и смазных сапогах бутылками из меня тоже загляденье, да и "батрак" - пальчики оближешь, когда я в драной рубахе, спущенной с могутного плеча, в обнимку с подругой-гармоникой вприпляску иду вдоль по улице: "Бобыль гол, как сокол, поет-веселится".

Как вы думаете - ради чего я так беспардонно бахвалюсь? А чтоб вы видели, что без одного пустячка, как у дочерей царя Никиты, никакие Божии дары не идут человеку впрок.

Я восхищенно оглядываю себя в зеркало (в два приема: чтобы разглядеть притоптывающие лапти, приходится забираться на стул), но под неподкупным взглядом фагоцита райское оперение стекает с меня разноцветной лужицей расплавленного пластилина, и я остаюсь самим собой - голым пархатым жидом, дрожащим в ожидании душа, вместо которого сейчас начнет струиться благословенный, умиротворяющий газ с блеющим названием - "циклон-бэ", после которого уже ни бэ, ни мэ, ни кукареку.