Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Первый оплаченный папин звонок был в Палм-Бич. Он позвонил маме, чей голос жаждал услышать. Он отстоял положенное время в очереди с остальными заключенными — и это стало началом ежедневного ритуала, который поддерживал их обоих все время его заключения. Как только он произнес слова «привет, Бруна», она поняла, что он не в себе. Это был всего второй раз за всю жизнь, когда она услышала, как он плачет. Впервые это случилось, когда она пыталась расстаться с ним в начале их ухаживания, и он потряс ее, упав на колени и обещая сделать ее своей королевой.

Тогда, как и теперь, она быстро положила конец его слезам.

— Альдо! — перебила она его, когда он начал жаловаться, что тюремщики отобрали у него все. — Альдо, послушай меня! — настойчиво повторила она. Его жалобы прекратились, и она услышала, как он резко втянул в себя воздух.

— Я всегда буду рядом с тобой, но при одном условии, — сказала она ему. — Ты должен оставаться сильным.

Ее ответ был встречен каменным молчанием, но она понимала, что он слушает.

— Если я еще раз услышу тебя таким, ты больше никогда меня не увидишь. Ты меня понимаешь?

Их время почти истекло, но его осталось как раз достаточно, чтобы отец собрался с мыслями и сказал ей:

— Да, Бруна. Я понимаю. Te lo prometto[85]

.

Когда разговор прервался, мама стала молиться о том, чтобы сделанного ею внушения оказалось достаточно, и это поможет ему пережить первую долгую ночь. Сидя за его письменным столом с видом на сад, плача горькими слезами, она не представляла, что ее суровая любовь задаст тон всему остальному времени, что он проведет в заключении.

— Бруна — мой Гибралтарский столп, — хвастался он. — В ней я черпаю свои силы.

Я была шокировала тем, что́ она сказала папе в тот вечер (позднее она рассказала мне об этом). Впервые в жизни я осознала, насколько цепким на самом деле был ее инстинкт выживания и какой выносливой она могла быть. Я не преминула сказать ей об этом:

— Всю свою жизнь ты считала, что люди презирают тебя как временную любовницу. Теперь они знают, что ты — женщина мужественная, несгибаемая и решительная. Это та женщина, которую папа знает и любит. Это твое природное качество.

Однако еще более сильными, чем все, что говорила я, были слова Руби Хамры, которая вскоре после этого встретилась с мамой за обедом. За прошедшие годы они сдружились, и, перед тем как Руби навсегда уехала из Нью-Йорка, мама пригласила ее на блины в русскую чайную.

— Бруна, не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь снова, но я хочу кое-что тебе сказать: ты самая сильная из всех знакомых мне женщин, — сказала эта акула пиара моей изумленной матери. — Никто не умеет совладать с Альдо так, как ты. Со всеми остальными он — сущий дьявол, но как только ты оказываешься рядом, он меняется. Не знаю, что ты с ним сделала, но это сработало.

Мама была ошарашена этим откровением, но впервые в жизни ей пришло в голову, что, может быть, она действительно крепче, чем думала сама.

— Он вырос в очень строгой семье, — пояснила она Руби, защищая любимого мужчину. — Его учили показывать, кто здесь главный. Он никогда не мог расслабиться, не оказавшись на расстоянии от всего этого. Полагаю, я — единственный человек, с которым он действительно мог быть самим собой.

Лишенный своего имени и своей гордости, он только это и мог делать — быть собой. И поскольку у него осталось так мало от соблазнов прежней жизни, он пришел к осознанию, что на свете есть только один человек, с которым он хочет провести остаток своих дней — его любимая Бруникки со скрытым стальным стержнем внутри, которая просто всегда любила его таким, какой он есть.

Глава 25

Тяжелая разлука Бруны и Альдо

Помню, как отчаянно мы с мамой жаждали очередного приезда отца, когда я была маленькой девочкой. Мы начинали ждать его общества, как обычно ждут лета. И, точно долгожданная смена времен года, он приносил с собою теплый ветер и делал ярче краски нашего мира.

Теперь же все поменялось местами. Это папина жизнь стала монохромной, и теперь он точно так же ждал наших приездов. Увы, они были запрещены в течение первых нескольких недель — это правило было призвано помочь заключенным войти в новый ритм жизни. Нам оставалось только ждать, и мы с мамой вернулись в Нью-Йорк, где она стала папиной «горячей линией», принимая его 15-минутные звонки примерно в шесть вечера каждый день — в зависимости от того, когда ему удавалось добраться до телефона, — и он рассказывал ей о событиях своего дня, а она подробно расспрашивала о его самочувствии.

— Ты хорошо кушаешь, Альдо? Ты спишь по ночам, Альдо? Люди к тебе добры?

Его же, в свою очередь, интересовало только одно — когда мама сможет навестить его. Она обещала вскоре приехать, но они оба знали, что в ближайшем будущем это маловероятно. Он осознавал, насколько тяжело это будет для нее, и не хотел заставлять ее делать то, что могло расстроить. Никто из них не мог махнуть рукой на другого, и они прекрасно знали, что не могут расстаться, но обоим требовалось время, чтобы привыкнуть к переменам.