Во власти ночи

Он молчал долго-долго. Когда он заговорил снова, в его голосе звучало отчаяние.

— Значит, в душе ты согласна с Сэмми Найду.

— Так звали умершего? — тихо спросила она.

— Да, — подтвердил он.

— Скажи мне, Карл… Говорят…

— Я знаю, что говорят, но это неверно. Он даже не подвергался пыткам. Он сам предпочел умереть. Это как раз то самое, что ты называешь свободой выбора.

— О Карл! Почему ты так расстроен?

— Потому что, если б я женился на тебе, этого бы не произошло.

— Понятно. — Против своей воли она замкнулась в себе и почувствовала, что он стал ей безразличен.

Он тоже это почувствовал, и кривая усмешка, как клещ, впилась в левый краешек его рта.

— Ты не поняла меня, Милдред. На сей раз — нет. Видит бог. я очень нуждаюсь в тепле, которое только ты можешь мне дать, но не так, как ты представляешь. Перед смертью Найду сказал, что подлинные враги всех небелых — это люди, подобные мне. Он сказал, что государственная машина застопорилась бы, если бы не наш ум и способности. Ты с ним согласна?

— Не все ли равно?

— Пожалуйста, Милдред.

— Хорошо, Карл. — Несколько мгновений она раздумывала, затем начала, взвешивая каждое слово. — Я далеко не уверена, что ты, как отдельная личность, при всем своем желании мог бы остановить машину. Если Найду имел в виду именно это, то я с ним не согласна. Другое дело, если он говорил о тебе как о представителе поколения, которое, как и мы, ходило в университет, — тогда он прав. Мы убеждены— мне очень неприятно говорить с тобой от имени небелых, но раз ты принуждаешь меня, что ж, пусть будет по-твоему, — мы, повторяю, убеждены, что апартеид укрепляют и поддерживают люди, которые вовсе не являются закоренелыми расистами. В те времена, когда мы учились в университете, Карл, кто мог подумать, что страна докатится до такого положения? Помнишь, как тебе и твоим друзьям удавалось высмеивать всяких мелкотравчатых националистов. Но каждый заботился лишь о своих корыстных интересах, а это, в конце концов, привело к тому, что каждый так или иначе стал защищать и поддерживать неограниченный апартеид — режим, при котором мы сейчас живем.

— Так что выбор был сделан еще тогда. Это ты и хочешь сказать?

— Да, Карл. Это я и хочу сказать.

— И если бы я женился на тебе, я бы тоже сделал свой выбор.

— Да. Со всей определенностью, какая возможна в таких вещах.

— И ты знала это еще тогда? Бедный, бедный Карл!

— Да.

— И тем не менее…

— Я любила тебя, Карл. И, связав свою судьбу со мной, ты рисковал гораздо большим, чем я. Мы оба это знали. Вот почему ты ничего не хотел видеть.

— Но ты видела! Я любил тебя тоже, но ничего не хотел видеть. Я загубил твою жизнь, но ничего не хотел видеть.

— Все, что я сделала, я сделала по своей доброй воле, Карл.

— И ты поступила бы так снова? Теперь?

О боже! Как его проняли слова Найду!

Она взяла себя в руки.

— Нечестно задавать такой вопрос, Карл. Мир переменился.

И только в этот миг, наконец, она увидела, что любовь давным-давно умерла. Но нежность, участие — эти прощальные отблески зашедшего солнца — навсегда сохранятся в ее сердце, ибо любовь эта была чистой, прекрасной и сильной.

— Если бы я знал тогда! — думал он, понимая в то же время, что это ничего бы не изменило.

— Я по-прежнему люблю тебя, — сказал он. — И всегда буду любить.

Из темных глубин памяти до него как бы въявь донесся голос их старого профессора философии — чудаковатого старого англичанина с гнилыми зубами и потемневшими от курения пальцами. И этот голос говорил ему, что бытие определяет сознание, а сознание, в свою очередь, определяет бытие. Я таков, каким хочу быть, но каким я хочу быть, зависит от того, каков я.

— Он в самом деле ненавидел меня, — сказал Карл Ван Ас.

— Этот Найду?

— Да.

— Мне кажется, тебе следует рассказать мне о нем, Карл. — Как все это нереально! — подумала она. Как будто он уже ушел, а здесь осталось нечто вроде материализовавшейся тени, и это не его голос, а только отзвук его голоса.

Он сделал быстрое движение — словно хотел что-то смахнуть со щеки.

— Рассказывать почти нечего. Рослый парень. Сильный, но не имеет никакого понятия о дзюдо. Знал, где прячется этот Дьюб-Нкози, но не хотел сказать. Ему вовсе не надо было умирать.

— Он боялся, что вы заставите его говорить.

— И предпочел умереть. Но ведь он умер, Милдред, даже не ради своего народа.

— Было время, когда ты мог бы это понять, Карл.

— Но ведь черные даже не поблагодарят ни его, ни его сородичей.

— Он поступил так не ради благодарности.

— Разве мы не должны заботиться о своих сородичах и отстаивать свое право на существование?

Я говорю совсем не то, что хочу сказать, спохватился он. Я говорю все, что взбредет мне на ум, лишь бы удержать ее… а она отдаляется… отдаляется…

Он овладел собой с величайшим трудом. Она почувствовала, что тень отступает, и вместо нее появляется живой человек. Ее сердце преисполнилось состраданием. О боже! Как он старается!

— Зачем было допускать до всего этого? Везде, куда ни бросишь взгляд, — ненависть.

— Разграничительные линии с каждым днем обозначаются все резче и резче, Карл.

— Ты знаешь, что я пробовал…

— Да, знаю, Карл.