Водораздел

— Я не признаю никакой власти, ни земной, ни небесной, — разглагольствовал бывший письмоводитель уездного суда, пощипывая длинными тонкими пальцами свои короткие усики, двумя черными пучками торчавшие под носом. — Долой всякую диктатуру! Давайте выпьем за свободу личности. Да здравствует американское виски!

— Я органически не переношу крови и выстрелов, — размахивая пухлыми руками, словно отгоняя от себя мух, сказал Алышев. — Вы же знаете, господа, что я не признаю Совета Народных Комиссаров. Боже упаси! Но я терпеть не могу, когда стреляют. У меня от выстрелов уши болят, — жаловался он, глядя на бывшего письмоводителя. — Не надо было стрелять. Надо было найти более подходящее средство, ну, например, что-то медицинское… Но, впрочем, это уже нас не спасет. Нас спасет крестьянин. Нет, не какие-то лентяи и разгильдяи. А хозяйственный мужик. Если мужик не даст хлеба, то… ха-ха… В Петрограде, господа, хлеба осталось всего на два дня. Господа, подумайте об этом! Не надо ни стрелять, ни крови проливать…

— Крестьянин, говорите… — прервал его Тизенхаузен и поморщился. — Нет, мужик есть мужик. Куда поведут, туда он и пойдет. Вы не забывайте, что большевики обещали мужику помещичью землю. Нет, на крестьян полагаться мы не можем… Правде надо смотреть в глаза, — повысил голос Тизенхаузен. — Большевизм довел Россию до такого состояния, что без посторонней помощи ей уже не выкарабкаться из создавшегося положения. Во всяком случае я не вижу такой силы, которая без помощи извне была бы в состоянии восстановить в России твердую власть и порядок. Деньги не имеют цены, оружие в руках солдат, одураченных большевиками. Единственное спасение — союзники.

— Союзники? — переспросил Алышев.

Тизенхаузен чувствовал себя не очень уверенно. Общество собралось довольно пестрое: один мечтает об анархии, другой возлагает надежды на голод в стране, третий… Разве с ними добьешься чего-нибудь. Алышев — баран. Он не опасен, правда, но и пользы от него тоже мало. А вот Юрьев — это фигура. У него даже в кабинете пахло дорогими духами и заграничным табаком. В Мурманске чувствуешь себя уверенно, словно стоишь на скале, а здесь под ногами…

— Я служил в «дикой дивизии» генерала Корнилова, — продолжал Тизенхаузен, расхаживая по комнате. — Я присягал бороться за единую и неделимую Россию, я офицер… Союзники придут к нам не как разрушители России, а как ее спасители. В Мурманске они поклялись своей честью, и они сдержат свое слово. Гарантией тому служат их исторические традиции и демократическая культура. А немцы… Немцы сами стоят на краю гибели, потому они и ведут торг с большевиками. И они теперь столь же опасны, как большевики…

На дворе залаяла собака. Все испуганно переглянулись.

…Ямщик, не гони лошадей, —

запела Мария Федоровна.

— Спокойно, господа! — поднял руку Тизенхаузен. Он посмотрел на Алышева и улыбнулся. — Мы отмечаем день рождения товарища председателя…

Тревога оказалась напрасной. Собака лаяла на прохожих. Гости Тизенхаузена тихо-мирно разошлись.

Возвратившись домой, Алышев долго не мог заснуть. Задремал он лишь под утро. Поэтому он и пришел на работу с опозданием. Сбросив с себя соболью шубу, он уселся в свое кресло, вытер губы красным носовым платком и выжидающе посмотрел на странных посетителей, прошедших вслед за ним в кабинет.

— Вы, вероятно, слышали, что в Финляндии идет гражданская война? — на ломаном русском языке спросил Харьюла.

— Да, слышал. Но что из этого?

— Пролетарии Финляндии ведут борьбу против буржуев и помещиков, которые хотят лишить трудовой народ всех прав, — старательно выговаривая каждое слово, продолжал Харьюла, словно произнося заранее приготовленную речь. — Положение тяжелое. Опасность грозит не только финским рабочим, но также и карельским рабочим и крестьянам. Главнокомандующий белыми войсками публично заявил о своем намерении захватить восточную Карелию…

— Что же вы от нас хотите? — спросил Алышев, нервно перебирая бумаги.

— Оружие, боеприпасы, продовольствие…

— Оружие? — Алышев захохотал. — А пушки вам не нужны?

Харьюла опешил. Такого «содействия» он не ожидал. Правда, у него был еще один козырь, который он и выложил. Он протянул Алышеву предписание, которым его снабдили в Петрограде. В документе говорилось, что местные советские власти обязаны оказывать предъявителям его всяческое содействие.

— Я не признаю петроградские власти, — ответил Алышев, взглянув на предписание. — Кроме того, документик-то липовый.

— Сам ты липовый, — буркнул Харьюла.

— Осторожнее, то-ва-рищ, — язвительно протянул Алышев, поправляя пенсне. — Вы не у себя на родине, где можете… В вашей бумажке-с не имеется даже исходящего номера. Мне бы следовало задержать вас, но… Но успокойтесь. Я не желаю-с иметь никаких дел с вашей революцией. Упаси боже! У нас вполне достаточно дел со своей…

Харьюла махнул рукой, засунул предписание в карман тужурки и пошагал к выходу.

— Я знаю одного человека, который поможет, — сказал Пекка, когда они вышли на улицу. — Пошли на станцию.