Военные рассказы

Только теперь я внимательнее взглянул на старшего лейтенанта.

— Данько! Данило Ковшун!

— Точно так, Андрей Петрович! — молодцевато щелкнул каблуками Ковшун и резко опустил руку, отняв от фуражки.

У меня даже в глазах зарябило от орденов и медалей, малиновым звоном звякнувших на груди у летчика.

Мы с ним троекратно расцеловались крест-накрест. Как-никак — мой ученик, боевой и бесстрашный воин. А после, когда я выпустил его из своих объятий, почувствовал какую-то горечь на губах, будто от стебля полыни. Невольно опустил глаза.

А подполковник продолжал, неторопливо, твердо, будто чеканя слова:

— Вот так, Андрей Петрович! Мы знали про вас, далеко были отсюда, а знали. Много о вас рассказывал старший лейтенант. Отцовский дом прошел мимо — к вам первому заявился. Верил, что вы здесь.

И, вытянувшись, уже официально:

— Спасибо вам, товарищ секретарь, за то, что воспитали такого доблестного воина-офицера, каким является наш Даниил Ковшун. Старший лейтенант Ковшун в боях за Родину уничтожил лично… всего двух самолетов ему не хватает для получения звания Героя Советского Союза.

Данько Ковшун краснел, как-то смешно и недовольно морщился.

— Весьма рад, весьма рад, — отвечал я подполковнику, а у самого вместе с радостью где-то глубоко засели и горечь и обида… «И он сейчас узнает самое страшное».

Данько Ковшун, словно угадав мои сомнения, улучив момент, спросил:

— Про стариков моих не слыхали? Живы они?

Мы с Овчаренко хмуро переглянулись, сделали вид, что не слышали вопроса.

— Как наш аэродром, товарищ подполковник? Бурьяном еще не зарос?

— Ничего. Ям только понарыли фашисты. Вы, товарищ Ковшун, можете заехать к своим родителям. Шофера отошлете сюда.

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

Данько молодцевато вскинул руку к фуражке, бросил счастливый взгляд на меня и повернулся к двери.

— Данило! — позвал я, спохватившись. — Погоди минутку.

Он сразу как-то обмяк, остановился, посмотрел на меня озабоченно, выжидающе.

— Не нужно никуда ездить…

Данько побледнел, порывисто сделал шаг к столу.

— Они… погибли?!

— Хуже, Данило…

Я старался не смотреть лейтенанту в глаза, но в то же время не мог оторвать взгляда от выражения боли, отчаяния, ужаса, что в один миг появилось в его глазах. Затем все это в какую-то долю секунды сменилось растерянностью, напряженной работой мысли, смесью догадки и страха. Он, будто слепой, подошел к столу, натолкнувшись на него:

— Что с ними? Что — хуже?..

И вдруг его взгляд стал совсем по-детски ясным, глаза округлились, не вмещая удивления и страха.

— Продались?..

Я мрачно кивнул головой.

— Удрали с фашистами.

Данько некоторое время смотрел на меня невидящими глазами. Я знал это выражение глаз — так смотрят те, кого сразила смертоносная пуля: они еще смотрят, но уже ничего не видят. Это продолжалось всего какой-то неуловимый момент, после которого в глазах его поселились нечеловеческая усталость и безутешная досада.

— Всего можно было ждать… Но этого? — произнес он с такой болью, какую человек может выразить, только оставшись один. Мы для Данько в это время вроде бы не существовали.

— Что ж, Данило, — утешающим тоном произнес я, положив ему руку на плечо. — В жизни все бывает. Считай, что твои родные погибли. А они для тебя и на самом деле погибли.

Данько, казалось, не слышал моих убеждений.

— Хотя… от него и нельзя было ждать ничего другого. Но мать! Неужели и она? Нет, нет… Он ее никогда ни в чем не слушал, она была бессловесна. Бессловесная жертва. Какой позор! Какой позор!..

С этими словами, он, будто умалишенный, побежал к двери.

— Старший лейтенант Ковшун! — приказным тоном окликнул его подполковник.

Ковшун круто повернулся, бессознательно уставился взглядом на своего командира:

— Слушаю вас, товарищ подполковник.

— Не переживать. Не стоит он того, чтобы о нем даже думать. — И уже ласковее, совсем по-отцовски: — Выше голову, Данько!

И эти полные человеческого тепла слова подполковника, в которых вместились и сочувствие, и понимание, и выражение полного доверия к товарищу, нашли путь к сердцу молодого офицера. Губы его болезненно скривились, ресницы дрогнули, глаза наполнились слезами.

— Слушаюсь, товарищ подполковник! Разрешите мне выйти к машине.

— Идите. И успокойтесь.

Мы слышали, как неуверенными шагами Данько Ковшун вышел из помещения. Словно ватными ногами прошел к машине, не ответил на какой-то вопрос шофера, машинально открыл дверцу и застыл, будто гипсовый, на сиденье.

Долго мы не могли заговорить. Только что в этой комнате, без стекол в окнах, побывало великое горе. Мы стали свидетелями того, как на наших глазах злодейски было разбито сердце, все надежды, все нежнейшие сыновние чувства человека, который, быть может, всю войну ждал торжественного дня, когда он вступит как победитель и освободитель в свой родной город. В долгие бессонные ночи лелеял в своем воображении ту минуту, когда он переступит порог родительского дома, и вот услышал то, чего не допускал в мыслях. Да, этот внезапный удар можно приравнять к выстрелу из-за угла, к ножу в спину…