Войди в каждый дом (книга 2)

Он вышел на центральную улицу городка, свернул на мостовую, к кафе, в сгустившихся сумерках ярко горели его широкие зеркальные окна. На углу он вдруг снова увидел знакомую фигуру женщины в черном и остановился. Что ей от него нужно? Он  с досадой  направился к ней,

чтобы спросить ее об этом, но женщина сама нерешительно двинулась ему навстречу и негромко окликнула:

—   Костя!..

Он вздрогнул и остановился. Голос был глухой, надтреснуто-дребезжащий, но что-то в нем тревожило и волновало.

—   Вы меня?

Он подходил к ней, все более теряясь, еще не веря тому, что внезапно вспыхнуло и обожгло память, но уже всей душой желая, чтобы догадка обернулась явью.

—  Ко-о-стя! — тихо и слезно позвала, женщина и, рванувшись к нему, начала оседать на мокрый тротуар, падать на колени.— Ко-стенька-а!.. Прости меня, Христа ради!.. Прости-и-и!

—   Ма-а-ма! — крикнул он, заходясь от жалости и счастья.— Мама!

Он подхватил ее под руки, по она все валилась ему в ноги, припадая и плача, хрипела пересохшим ртом:

— Сыночек мой!.. Прости меня, грешную!.. Сыно-о-чек!

—   О чем ты, мама? — судорожно глотая слезы, спрашивал Константин.— За что прощать тебя, мама? Мама!

Это слово пришло вдруг к нему, как второе дыхание, как избавление от мук одиночества, и он, уже забывший, когда произносил его, готов был повторять его без конца, бормотать в радостном полузабытьи:

—   Мама! Родная моя!.. Мама! Да что же это я?.. Ну встань, тут люди кругом!.. Встань!.. Мама!

—  Какая мать бросила бы свое дите, как я? — не унималась она и все ловила руку Константина, чтобы поцеловать ее в знак примирения.

—   Да я, может, еще больше виноват перед тобой! Забудь! Пойдем!

Они стояли обнявшись под дождем и не двигались, словно истратили уже все свои силы. Мать цепко держала руку Константина, шептала, как в бреду:

—   Нашелся... Уж и не чаяла я... не надеялась, что увижу хоть перед смертью... Господь услышал меня!

Дождь все усиливался, дробно стучали капли по мокрому асфальту, вспухая светлыми пузырьками в луже.

—   Зайдем сюда, посидим в тепле!.. Ты же, наверно, голодная?..

—   А я теперь хоть десять ден могу не емши,— шептала она и все норовила заглянуть в лицо Константина.—Сыночек мой... А может, стыдно тебе со мной на людях будет? Вон я какая и одета не по-нонешнему...

Он молча обнял ее за плечи и потянул за собой. Они вошли в просторный вестибюль кафе, и за спиной их с густым шелестом хлынул ливень.                        

Константин стряхнул капли с кепки и пиджака, огляделся, распахнул перед матерью стеклянные двери в большой и светлый зал.

—   Заходи!                                                        

После сырого, ненастного вечера здесь казалось особенно уютно и чисто — столики, покрытые свежими скатертями, живые цветы в горшочках, бумажные треугольники салфеток в стаканах, кружевной, как иней, тюль на окнах, мягкий матовый свет настенных плафонов. Около буфетной стойки, сверкавшей стеклом и никелем, прохаживалась молодая женщина в белом халате, и Константин с радостью узнал в ней Лизу.

—   Здравствуй, Лиза!.. Давно ты здесь?

—   А-а, Костя! — Она улыбнулась, протянула через стойку руку.— Да уж с месяц заведую. С того дня, как открыли новое кафе!.. Занимай столик, обслужу тебя по знакомству вне очереди!..

—   Я не один — вот моя мама, знакомься! — Он соединил их руки.— Не поверишь. Мы расстались, когда я был маленький, и вот встретил ее сейчас у ваших дверей!..

—   Значит, наше кафе на счастливом месте стоит! — Лиза засмеялась, тряхнула пшечниными волосами.— Есть за что выпить! Садитесь, я сейчас дам команду!

Константин выбрал столик у окна. За темным окном плескался дождь, стекло затуманилось, как от дыхания, и по нему лениво скользили мелкие, точно бисер, капли, собирались в крупные и вдруг стремительно прочерчивали вниз светлые ручьистые дорожки.

—   Третий день тебя стерегу, караулю везде,— говорила мать, то и дело касаясь сына, как бы желая поверить, что все, что происходит с нею, происходит наяву, а не во сне.— Если бы не похороны нынче, то, может, и не подошла бы, не решилась...

—   Какая ты! — Он смотрел на нее во все глаза, и голое ее, тихий и ласковый, окутывал его не испытываемой давно нежностью.— Чего же ты боялась?

—   Думала, прогонишь, не захочешь признать, а это хуже смерти всякой.— Она низко наклонила голову, спрятала руки под стол.— А как увидала, что ты плачешь до

чужому человеку, так и поняла — признаешь, и сердце твое от обиды не зачерствело, в камень не обратилось...

Он помнил ее молодой, помнил, как блестели ее глаза, серьги в ушах, как покрывались румянцем лицо и шея, когда на нее взглядывал отчим, а теперь перед ним сидела усталая, измученная старуха, смуглое лицо ее было изрезано морщинами, и только глаза, темно-карие, притушенные густыми ресницами, роднили ее с той далекой и молодой, что жила в его памяти все эти годы.