Война начинается за морем

Поначалу он был молодым доктором в очках, который делал ей уколы в попу, когда она была еще совсем маленькой и страдала от гайморита. Потом этот молодой врач превратился в школьного товарища, который снял у нее со спины ядовитую сороконожку. «И едва он схватил ее, как эта тварь цапнула его за палец! Палец весь распух, просто ужас! А ведь он сделал это ради меня…» Иногда она рассказывала про своего любимого писателя, с которым познакомилась, когда еще училась в школе. «Представляешь, я пришла к нему домой! Согласись, сейчас в это трудно поверить. Я и сама удивлялась себе… Конечно, я до конца не верила, что он выйдет ко мне… Но он пригласил меня в гостиную, и мы с ним мило поболтали. Он угощал меня шоколадными конфетами… такими, с ликером внутри…»

Писатель уступил место приятелю из лицея, с которым они впервые держались за руки. «В лицее я была членом Клуба гербаристов, а он был председателем… Как-то раз мы отправились собирать растения на вершину горы. Тогда там еще не было свалки… На меня напала змея, и он закричал что было мочи: „Не беги прямо!!! Только по кругу! Крутись!“ Я плакала от страха, но сделала так, как он говорил: я неслась как сумасшедшая и спаслась-таки от этой змеюги…»

Потом еще был учитель танцев на выпускном балу, который научил ее танцевать румбу. «Видишь ли, все, кто преподает танец в закрытых помещениях, обычно бывают бледны как смерть. Они же не выходят на улицу целыми днями. Но этот был покрыт какой-то особой бледностью. В тот вечер он заставил меня выпить… кажется, розовый ликер или что-то в этом духе. Я пришла на бал вместе с подружкой. Я ему нравилась, это точно. На танец он приглашал только меня одну; да, да, мы танцевали с ним весь вечер, а подружка чуть не лопнула от злости. Ты ее знаешь — она брала у нас зеленое платье. Она еще никак не могла решиться, платье казалось ей слишком кричащим… Она принесла тогда пирожные с кремом, а вы смеялись над ней… Ах, какие мы были тогда молоденькие!»

«Невозможно. Нет, решительно невозможно, чтобы у моей матери в пятнадцать лет могла быть подобная интрижка. Она вышла за моего отца слишком рано, в те времена так было принято… Но о чем я думаю? О чем я думаю, сидя здесь, рядом с этой женщиной, разменявшей шестой десяток, женщиной, которой разрезали вдоль и поперек весь живот, которую заживо заточили в этой ужасной комнате? Ее глаза, ее кожа желты, словно палая листва… она уже не может говорить, она задыхается… Неужели и меня ожидает то же самое? Может ли она сказать, что была счастлива?» Молодой человек знает, что на эти вопросы он никогда не сможет получить ответ.

И тянутся и еще больше запутываются бесконечные нити воспоминаний. Стараясь рассуждать здраво, он погибает в немыслимой тоске. «Как же она одинока!» — крутится у него в голове, и по щекам бегут горячие слезы.

Он украдкой вытирает лицо, бросает взгляд на улицу — там кипит и ширится праздничное гулянье — и спускается в холл выпить стакан молока. Еще нужно позвонить домой жене — хотя бы для того, чтобы немного отвлечься.

Он заглядывает в лицо спящей матери и не узнает его. «А моя ли это мать лежит здесь?» — вспыхивает в его мозгу. Он содрогается от ужаса, он поражен: мать стала неузнаваемой!

Врач говорит, что это побочный эффект от действия сильных препаратов. Но еще вчера вечером это было лицо его матери, пусть даже и донельзя исхудавшее! И вдруг за несколько часов такая перемена… Хуже всего то, что она сама еще не в состоянии увидеть и оценить эту метаморфозу.

Действие укола еще не закончилось. Несколько часов тому назад ей сделали инъекцию, чтобы избавить от боли при испражнении. Но разве может лицо человека так измениться за столь короткое время? Оно раздулось, как воздушный шар, и все испещрено гнойными бляшками. Они вызывают сильный зуд, и даже сейчас несчастная женщина инстинктивно пытается почесаться.

Последнее время у нее начались проблемы с мочеиспусканием, и укол должен был облегчить ей этот процесс. Как следствие — опухло лицо.

Она пожаловалась на боли в животе, и ей прописали успокаивающее. В результате появились бляшки, вызывающие зуд.

По логике, ей надо было бы прописать еще уколы от кожного раздражения, от зуда и так далее, и так далее…

На какую-то секунду он представляет себя на месте матери. Смог бы он, испытывая адскую боль, найти в себе силы жить? Рискнул бы прекратить свои мучения?

Нет, все это слишком абстрактно, все бесполезно. Он здоровый мужчина в самом расцвете сил, и он не может вообразить себя больным и разлагающимся заживо. Каждый раз, когда он входит в палату, его терзает вопрос: насколько широка пропасть, возникшая между ним и его матерью?