Воинство ангелов

Он вышел из нашей двери навстречу своей, еще не приоткрывшейся судьбе, и Тобайес с минуту смотрел ему вслед, а потом, спокойно придвинув стул к столу, сел. Затем он бросил взгляд на меня и как бы через силу проговорил:

— Думаю, он прав. Это действительно глупая книга.

Я ничего не ответила и лишь покосилась на книгу на полу, переплет которой от столь варварского с ней обращения теперь еле держался.

— Да, — сказал Тобайес и, поднявшись, криво усмехнулся с этим привычным теперь выражением самоиронии, возведенной чуть ли не в степень экстаза. — Да, мистер Перкинс подлинный философ реальности, и он нашел истину. Истина эта — прибыль, деньги, доллары.

Не глядя в глаза Тобайесу, я подняла книгу и положила ее обратно в стопку на стуле. Я не сделала того, что могла бы сделать. А могла бы подойти к Тобайесу, взять его за руку и сказать: Та правда, что есть в этой книге, есть сейчас и в тебе, Тобайес, и я хочу жить с тобой по этой правде.

Но ничего этого я не сказала.

И мы продолжали жить как умели; переехав в Гейлсберг в Канзасе, продвигаясь, можно сказать, все дальше и дальше на Запад, жить, всячески экономя и поджимаясь, вздыхая о том, как замечательна могла бы быть наша жизнь, будь она немножко иной, слыша хруст собственных костей и порою поутру не узнавая собственного лица в зеркале, не в силах уже вспомнить то, другое лицо. А потом я прочла в газете о смерти Сета Партона.

Сет стал важной шишкой, разбогатев настолько, что о смерти его сообщили многие газеты. Жил он в Чикаго, в шикарном особняке, так как выручил много денег, спекулируя на хлебной бирже, спекулируя дерзко и хладнокровно. Игрок Партон — так его называли газеты. Он вкладывал деньги в железные дороги и банки. По бытовавшему в то время выражению, он создал собственную империю, не создав себе друзей. В громадном особняке он жил один с женой, детей у них не было. Жену свою он считал своей музой и источником вдохновения. Если б она была мужчиной, обмолвился он как-то репортеру, она стала бы вторым Астором. Сейчас фразу эту цитировали газеты. Вдова, единственная наследница его огромного состояния, после кончины мужа вела жизнь очень замкнутую и обществом ей служили только несколько старых слуг.

И передо мной вставало видение: мисс Айдел одна за огромным столом в полумраке особняка, мисс Айдел безмерно растолстела, но чудесная ее персиковая кожа все та же, и все так же вываливается из декольте грудь, обтянутая шелком и атласом, голые плечи округлые, как окорока, и белые, как молоко, белые жирные пальцы похожи на сосиски, кисти рук, как колбасы — с них, как сосульки свисают поблескивающие бриллиантами браслеты. Маленькие пальчики почти теряются в пухлых ладонях, а руки тянутся к серебряной ложке, огромной, как лопата, вот-вот готовой вонзиться в гору персикового крема со взбитыми сливками, рот на жирном лунообразном лице уже полуоткрыт в предвкушении, а ясные голубые глаза с маниакальным вниманием вперились в восхитительное содержимое этой ложки. Да, а веселые дни и ночи, когда на жизнь приходилось зарабатывать раздвиганием ног, все-таки остались для нее позади, думала я не без злорадства с примесью тайной боли.

Да, без сомнения, они остались позади, не сменившись, однако, горами персикового крема со взбитыми сливками, и это я узнала очень скоро. Потому что когда примерно через год я увидела в газете фотографию мисс Айдел, то на ней была изображена женщина худая, как спичка, с лицом строгим и изможденным, с плоской грудью, закутанной во что-то черное, и никаких драгоценностей и украшений, даже камеи.

Она старуха, старуха! — отчаянно вскрикнуло что-то во мне. Я вспомнила, что она гораздо старше меня и старше Сета. Я поняла, что, думая о ней, не учитывала времени и его разрушительной силы. В моем представлении возраст словно не затрагивал ее, оставляя все такой же бело-розовой, с мягким и податливым, как спелый плод, телом и благоуханной кожей, округлостью бедер, по которым она так задорно хлопнула в тот день, когда разом показала мне свою истинную сущность, чувственно разомкнутыми губами, распутной и неутомимой алчностью.

И вот теперь на фотографии не та распутная, кочующая из постели в постель вакханка, но исхудалая женщина в черном, и, глядя на нее, я чувствовала лишь бесконечную печаль и утрату. Словно я простила ей что-то.