Воинство ангелов

— Потом я пошел и написал исковое заявление по поводу рукоприкладства мистера Биггерса. Иск достаточно бессмысленный, но все-таки будет стоить ответчику кое-каких деньжонок, так как придется нанимать адвоката. А потом я пригласил моего клиента вместе с престарелым его отцом к себе в контору и раскупорил бутылку виски, и мы выпили, а недопитую бутылку я сунул в карман, и мы поехали оживлять розничную торговлю Гейлсберга. Мы купили лохань. Купили полотенца и мыло, и щетку, и одеколон. Мы купили для старика новую одежду и шелковый платок — словом, чертову уйму вещей. Мы скупили весь город. Нас сопровождала ватага мальчишек, и Дядюшка Гниль оставался на передке экипажа, пока мы в лавке занимались покупками. Относили очередную порцию в экипаж и шли в следующую лавку, а Дядюшка Гниль с экипажем следовал за нами.

Потом мистер Лоунберри и я влезли в экипаж — он устроился спереди рядом с отцом, а я сзади, возле трофеев, и мы отправились домой. А дома мы выскоблили нашего папашу. Это заняло немало времени: воду приходилось греть в старом котелке, а воды надо было много. Но папаша наш стал чистым как стеклышко. А в довершение мы сбрызнули его одеколоном. К тому времени виски мы прикончили. И я отправился домой. И теперь все никак успокоиться не могу, взбудоражен очень — так это все меня перевернуло.

Поднявшись, я стояла возле ванны.

— Ты считаешь меня пьяницей? — спросил Тобайес.

Я сделала вид, что не слышу.

— Пойду приготовлю ужин, — сказала я.

— Ты считаешь меня пьяницей? — повторил он вопрос.

Опустив взгляд, я увидела мужчину средних лет, лежавшего откинувшись на спинку большой жестяной ванны, погрузившись в мыльную воду, так что над водой торчали только острые колени и костлявая грудь, видела его лицо — белое, чисто вымытое и какое-то вдруг очень молодое, глядевшее на меня снизу вверх, вопросительно. И мне тут же вспомнилось, что было днем, и вспомнились лица — тысячи лиц, глядевших на меня из призрачной туманной дали, фигуры и лица, тонкие, бесплотные, просвечивающие на свету, вспомнилось, как умоляюще глядели они на меня.

— Я не считаю тебя пьяницей, Тобайес, — сказала я, — но очень боюсь, что ты можешь превратиться в него.

— Думаю, мне лучше одеться, — сказал он вскоре и поднялся из ванны, мокрый, нескладный; тело его блестело под лампой, и с него стекали струи воды.

Я пошла в кухню, зажгла свет и начала готовить ужин. Я не могла разобраться в своих чувствах — так все было странно. Мысленно я прокручивала случившееся. Из Гейлсберга теперь, может быть, придется уехать. Ну что ж, поедем куда-нибудь еще по железной дороге, дальше на Запад.

Но не было ни горечи, ни отчаяния. Возможно, они появятся завтра, но сегодня я их не чувствовала. А чувствовала лишь усталость и словно умиротворение.

Я думала о Тобайесе в наемном экипаже, как едет он по Главной улице к отелю «Биггерс», апофеозу и финалу всей нашей жизни здесь, и лицо у него спокойное и застывшее, а голова поднята высоко, поверх всех насмешек и издевательств. Бедный Тобайес, страдавший от уязвленного самолюбия, от обид все эти годы, не мог по улице и пакета от бакалейщика пронести, и вот, пожалуйста: явиться в качестве йеху перед дикарями неграми.

Но даже это он мог бы стерпеть, даже оскорбление от мистера Биггерса — криво усмехнувшись, отшутился бы. Если бы не взгляд этого цветного, выражавший братское сочувствие: значит, и ты тоже должен терпеть и сносить обиды.

И вот это переполнило чашу: докатился, он брат дикаря негра.

Да, когда-то он был их освободителем, глашатаем свободолюбивых идей, героически рисковал для этого жизнью. Но тогда это было совсем другое: повседневность слабости, униженности его не касалась, не всасывала в свою трясину, он лишь снисходил к ней, склоняя свой белый греческий мерцающий светом профиль.

Теперь же все обернулось иначе, над чем впору было посмеяться: в уязвленной гордости поражения, в последней попытке отвергнуть родство свое с дикарем негром он бросился на защиту этого дикаря негра. Братание, стало быть, явилось непредумышленным, случайным, но какое значение имели его истоки и происхождение, если все-таки оно случилось, и Тобайес, веселый, вольный и вновь молодой, гордо едет по городу на колеснице победы, колеснице, груженной добычей завоевателя, едет, чтобы в сумрачной хижине вершить символический обряд, чьи ритуальные знаки — неверный мерцающий свет очага, дымящаяся лохань и бутылка, торжественно передаваемая из рук в руки, ото рта ко рту, мыльная пена, жесткая щетка, брызги одеколона — дань старику и искупление прошлого с его тщеславным героизмом.