Воины снегов

Снег — это возможность передвигаться, это собачьи или оленьи упряжки, это замёрзшие болота и реки. Как ни парадоксально, но настоящая жизнь в Арктике возможна лишь зимой!

В честь праздника — чтобы не дать угаснуть порыву — Кирилл прокусил себе губу и глотнул крови. Это отрезвило его ещё больше. «Первым делом надо прояснить собственное состояние. Постоянная слабость и апатия имеют, скорее всего, психологическую природу. Рёбра вроде бы срослись, суставы пришли в норму, но их нужно разрабатывать. Ноги тоже в приличном состоянии, хотя ходьба радости и не доставляет. Значит...»

Сокамерники и охрана, наверное, решили, что данный узник окончательно повредился рассудком — другого объяснения его поведению они придумать не могли. Кирилл начал делать зарядку, заниматься физкультурой или чёрт его знает чем. Мавчувены хотя бы имели представление о тренировках для развития выносливости и силы, русским же всё это было в диковинку. Два-три раза в день Кирилл бесцеремонно сгонял публику в угол и на освободившемся пространстве начинал упражняться — отжиматься, приседать, прыгать на месте. Сначала напрягаться было мучительно трудно, накатывала апатия и слабость, перед глазами плыли круги, а в душе копошились сомнения — зачем всё это, для чего? Однако он нагонял в сознании злобу на самого себя и продолжал занятия. Когда и это переставало помогать, Кирилл представлял себе мясистое, налитое дурной кровью лицо атамана Шишакова — тогда наружу рвались ругательства, а боль и слабость отступали. Наверное, в такие моменты он действительно становился похож на безумного — сокамерники испуганно жались по углам.

Странное поведение узника, конечно, не осталось без внимания властей предержащих. Кто-то кому-то что-то шепнул, и в результате главный надзиратель был призван пред светлые (мутные) очи начальства.

— Не врёшь? — поинтересовался Петруцкий, выслушав доклад.

— Свят-крест, ваш-бродь! Свят-крест!

— Ты это прекрати, — поморщился капитан. — Тебе ли крестом клясться?! Вот такие вот каты и умучили Спасителя нашего!

— Почто ж хаете, ваш-бродь? — очень натурально обиделся Кузьма. — Спаситель, помнится, рек про блудную деву: «Кто без греха — брось в неё камень!» Оне хоть и жиды были, однако ж камня в неё не кинули. Уразумели, значится, что каждый со грехом!

— Это ты-то — дева!? Гы-гы-гы!

— Ваш-бродь, за намёки такие и обиду поиметь можно...

— Что-о-о?! Да как ты смеешь, смерд вонючий?!

— Прощения просим, ваш-бродь, а только смердами не бывали — ни отцы, ни деды наши. Кандальниками, убивцами, ушкуйниками — то было, а смердами — свят-свят!

— Ладно уж, языком-то не мели... — сбавил тон начальник. — Так что там Кириллка? Нешто и правда на людей кидается?

— Рычит, аки пёс цепной, — сё правда! Кидаться, однако, не кидается — слабоват больно. Всё Степан Никифорыча поминает... Мыслю я, коли этакого пса подкормить да с цепи спустить — всех порвёт!

— Так уж и всех?

— Ну, может, не всех...

— Подкормить, говоришь? Ладно, ступай... И присматривай за ним, слышь, присматривай!

— Сполню, ваш-бродь! — подобострастно заверил Кузьма, пятясь к двери. — Всё сполню! Только...

— Что ещё?!

— Н-ну... Эта... Пожаловали б вы мне рублёв пять, ваш-бродь...

— Ах ты, сукин сын! Тебе всё мало?! Проигрался, поди?

— На зароке я, ваш-бродь, — склонил голову служилый. — Не играю боле. Девку-ясырку у Митьки Кривого прикупить хочу — без бабы-то плохо.

— Страхолюдину эту?! Да ей цена красная — полтинник!

— Не отдаст за полтинник Митька. С лица-то не воду пить, а девка хозяйственная...

Этот диалог, конечно, слышало множество ушей. Зато взглядов, которыми собеседники обменивались, не видел никто. А взгляды эти означали, что драгунский капитан и служилый с сомнительным прошлым прекрасно понимают друг друга. Оба знают, что женщина-мавчувенка, о которой идёт речь, отличается от прочих не внешностью и кулинарными способностями, а тем, что вполне прилично говорит по-русски — она толмачка! При всём при том запрошенная сумма (по «безналу», конечно) значительно превышает её стоимость — деньги нужны на что-то другое.

— Ну, ты... — капитан матерно выругался. При этом его взгляд и интонация содержали как бы обещание подумать над предложением. — Ступай, Кузьма!