Волчанский крест

И сейчас же из кустов, из самой непролазной гущи, раздался странный, негромкий, но отчетливый звук — не то хрюканье, не то чавканье, не то просто чья-то сытая отрыжка. Звук был густой, звериный; как-то сразу чувствовалось, что в глотку, способную издать такой звук, можно без особого труда протолкнуть футбольный мяч.

Или, скажем, голову.

Гоша почувствовал, что ноги под ним ослабели, а все тело стало невесомым, как будто его надули водородом. Как человек пьющий, и крепко, Гоша не раз попадал в острые ситуации и по опыту знал, что данное ощущение обычно предшествует паническому бегству — по крайней мере, у него, да и у других, наверное, тоже. И он бы непременно побежал, причем с огромным облегчением, но его остановила простенькая мысль: а вдруг это все-таки шутка? Если услышанный только что звук издал Пермяк и если Гоша, испугавшись этого звука, пустится наутек, веселая жизнь ему гарантирована до самого конца экспедиции. Пермяк будет рассказывать об этом на каждом углу, всякий раз добавляя к рассказу новые детали, пока Зарубину небо не покажется с овчинку. А когда покажется, все равно не угомонится — будет хихикать у него за спиной, тыкать пальцем и сочинять все новые небылицы.

Преодолев оцепенение, Гоша сделал еще один шаг, почти уверенный, что вот-вот снова услышит тот же звериный, нечеловеческий звук. Звук, однако, не повторился, и Зарубин зашагал смелее и тверже, с каждым шагом преисполняясь уверенности, что, дойдя до ямы, никакого Пермяка в ней не увидит, а также решимости сказать этому шутнику пару ласковых. А может быть, даже и надавать по ушам — видит бог, он это заслужил, за такие шутки вообще убивать надо.

Он заглянул в яму и сразу понял, что убивать Пермяка ему не придется.

Эта глупая мысль, как пробка, законопатила внутри его оцепеневшего мозга какой-то узкий проход, по которому в сознание могло бы поступить хоть что-то еще. «Хрен ты его теперь убьешь», — думал Гоша Зарубин, глядя на лежащее в квадратной яме скрючившееся в неестественной позе тело. И снова: «Хрен ты его теперь убьешь.» И опять.

Пермяка можно было узнать только по одежде да еще, пожалуй, потому, что никого другого с ними тут не было. Каких-то особых примет экспедиционного водителя Гоша Зарубин не знал, а что касается лица, то оно, можно сказать, отсутствовало. То есть оно было, но имело такой вид, словно Пермяк отвесно спикировал с верхнего этажа небоскреба, приземлившись точнехонько на макушку. В результате на плечах у него теперь вместо головы торчал какой-то кровавый блин, на поверхности которого можно было различить сплющенные, смятые, искаженные, как в кривом зеркале, детали физиономии, показавшейся Зарубину чужой, незнакомой и жуткой, как рожа ходячего мертвеца из фильма ужасов.

Одно было ясно: получить такую травму, свалившись в мелкую, едва по пояс, яму, невозможно. Да и небоскреба никакого поблизости не наблюдалось. Следовательно, кто-то помог Пермяку умереть — умереть мгновенно и грязно, как муха под мухобойкой.

Не сводя глаз с изуродованного трупа, не чувствуя собственного тела, как во сне, Гоша попятился от страшной ямы и не глядя протянул правую руку туда, где стоял прислоненный к дереву карабин.

В тот самый миг, когда Гошина рука коснулась нагретого солнцем вороненого железа, за спиной у него опять раздался знакомый звук, на этот раз более громкий, уже не оставлявший места для сомнений и мыслей о каких-то шутках. Зарубин подскочил как ужаленный и стремительно обернулся, сжимая потными ладонями горячий от солнца карабин.

Тварь стояла прямо перед ним, шагах в десяти, на открытом месте, снизу примерно до бедер прикрытая какими-то кустиками. Была она серебристо-серая, огромная и сутулая, с покатыми костлявыми плечами нечеловеческой ширины и с глубоко ушедшей в эти плечи уродливой головой — не столько, впрочем, уродливой, сколько жуткой, невообразимо отвратной, отталкивающей. Огромная зубастая пасть ухмылялась глупой ухмылкой кретина, предпочитающего всем существующим на свете блюдам свежую человечину; глубоко посаженные глаза поблескивали из-под нависающих надбровных дуг, украшенных длинными пучками жесткой седой шерсти.

Затем тварь шагнула вбок и беззвучно исчезла, скрывшись за стволом старой сосны. Легче от этого не стало: Гоша точно знал, что зверюга где-то рядом и, очень может статься, не одна. А уж о намерениях обитателей здешних мест гадать просто не приходилось — они были недвусмысленны, как удар, расплющивший череп Пермяка.

Затем жуткое создание, по странной ассоциации напомнившее Гоше ожившую химеру с собора Парижской Богоматери, появилось вновь. При этом доброй половины и без того небольшого расстояния, отделявшего эту тварь от Зарубина, как не бывало. Выйдя из ступора, Гоша вскинул карабин и, почти не целясь, нажал на спуск.