Волчьи ночи

Он нарочно захлопнул дверь с такой силой, что шум эхом раскатился по церковному дому, и заторопился к колокольне сквозь светлую ночь, не глядя по сторонам.

В церкви тоже стояла мрачная тишина.

И Рафаэль вспомнил страшный сон, в котором он увидел на покинутой колокольне немую, беззубо улыбающуюся старуху с ужасным взглядом, которая двигалась ему навстречу, как бледная восковая тень.

Глубокий, сдавленный шёпот ветра снова пронёсся над холмом. Снова затянул свою протяжную песню сыч, и Рафаэль осторожно, с чувством потянул за верёвку — и колокол прозвучал именно так — тихо и нежно, как надо… достаточно нежно для ветра и для сыча… с точно рассчитанным постепенным ускорением темпа в мягко звучащем перезвоне, который через несколько тактов снова замедлился и держался в стенках колокола до тех пор, пока в тихом, всё дальше улетающем «largo», похожем на угасающее желание, не растворился окончательно в шуме, поднявшемся над церковным домом и грушевыми деревьями. Совы ухали не умолкая. Подальше от колокольни, в дубовой роще, тоже отзывалась то одна, то другая. Это было как эхо или призыв к бегству в одиночество далёких гряд, лугов и оврагов, в вой ветра, в его глухой рёв, который то креп, то слабел, то приближался, то снова удалялся и время от времени порывами налетал с холмов. И именно в этих редких порывах надо было звонить в подветренную сторону, каждый раз немного по-другому, чтобы приспособиться к силе фона, но каждый раз в нужный момент, так чтобы это звучало, как волна, которая с силой накатывается на южное побережье, на скрытые поляны тишины между рощами верб и в горячие разнеженные сны под молодым месяцем в зените. Иногда средний или маленький колокол подходили лучше, чем большой. Но только для одного, короткого рубленого удара в порыве ветра. Мягким, спокойным линиям ветра часто подпевала, как тихий повторяющийся мотив, серенада сыча. И паузы между ними требовали чего-то вроде прощального соло колокола. И Рафаэль отзванивал свои ритмические фигуры в почти концертном пафосе. В основном всеми тремя колоколами, а погребальным колоколом он время от времени подчёркивал почти неразличимую главную тему. В промежуточных партиях тишины она скользила как просьба, как ожидание, а после этого то снова шумела над холмами, то пронзительно кричала или ликовала во тьме… И в этом звучащем мире глубин, дальних и ближних просторов и редких криков хищных птиц, в одной из возникших пауз Рафаэль наконец, с точно выверенными интервалами, нежно зазвонил в погребальный колокол своё соло — двенадцать часов… — которое звучало во все стороны одинаково решительно, и спокойно, и неторопливо… в ритме духа, который в этот раз не мог ошибиться — как прощание и вызов.

Только позже, когда на обратном пути он задвинул засов на входной двери и уже снова валялся на кровати, ему пришло в голову, что из-за такого благовеста его могли бы выставить за дверь. Вообще-то, никто не позволял ему сочинять собственную «Аве Марию». И ритм, и звучание, и длительность были строго оговорены — так же и звон погребального колокола для верующих людей на самом деле регулировался строгими правилами, не допускалось никакой свободы исполнения. Он и сам точно не знал, зачем нарушил эти правила. Сумасбродная идея, в которой была изрядная доля бунтарства и эгоизма, привела его к этому абсолютно непривычному исполнению колокольного звона, будь то звон в один колокол или во все разом, и с одной стороны, и так, и иначе, как будто что-то диктовало ему внутри, когда он слушал ветер, сычей и сов, и тишину ночи. Теперь Рафаэль пожалел об этом, поскольку предоставил Михнику и прочим ещё один повод для обвинения, который они смогут использовать перед деканом и даже епископом во вред ему: «Он дурачится с колоколами, высмеивает благовест и “Аве Марию”…» — могли бы добавить они к своим обвинениям, и даже если бы он сказал в свою защиту, что это было только один раз, это всё равно не осталось бы безнаказанным. Только Грефлинка, возможно, верила, что он, несмотря ни на что, звонил так только ради них двоих. Он бы напрасно пытался убедить их, что каждый колокол — это инструмент и что утренние и вечерние «Аве Мария» могут быть великолепными концертами, если, конечно, тот, кто звонит в колокола, тонко чувствует звук, тишину и ветер, дальние дали, а также расстояния, а также утреннее и вечернее настроение людей; если он говорит своим слушателям, говорит людским душам, что нужно пробудиться и выразиться в едином порыве. Он бы напрасно говорил им это, потому что они тут же решили бы, что он сумасшедший, или пьяный, или предатель-еретик, которого нужно как можно скорее скомпрометировать и удалить из тех кругов, в которых он мог вызвать нежелательные настроения и тем самым причинить вред.