Волчьи ночи

Таким одиноким и отвергнутым он себя никогда раньше не чувствовал. У него никого не было, никого он не интересовал, он даже самому себе надоел и мешал. И история с Куколкой всё ещё отзывалась в нём болью. Она только поиграла с ним — и оставила в дураках… Иначе он не мог думать: она была с ними заодно — и с Михником, и с Эмимой; возможно, все, кто был в трактире, организовали заговор, о котором он даже не догадывался, и таким образом мешали ему донести обо всём руководству. Не раз он собирался просто так с утра взять и заглянуть в трактир, и самолично во всём удостовериться, и высказать всё бесстыжей стерве. Это бы ни к чему не привело. И всё же… Он бы показал этим чёртовым отродьям, что может и готов в одиночку встать посреди трактира и решиться выступить один против всех, если так нужно, и что он может ударить, и чертовски сильно ударить. Потом они могли бы, пожалуй, его убить, да, и он чувствовал бы себя героем. И если бы он пал, то пал бы как мужчина, как герой — так сказать, как скала истины и достоинства…

Его не пригласили даже на спевки.

В тот день — кажется, это как раз был день святого Урбана, — когда стало смеркаться, Михник долго и сумбурно звонил в погребальный колокол. После этого они стали собираться перед колокольней. Пришли многие. И потом весь вечер, до глубокой ночи, завывали и гнусно бормотали в церкви, что звучало невероятно печально. Орган тоже было слышно. Рафаэль совсем недолго простоял перед колокольней. А потом предпочёл уйти. Какого чёрта!.. Он не хотел, чтобы его там видели. И потом не задавал никаких вопросов. Хотя в тот вечер он в самом деле собирался попросту стукнуть кулаком по столу и потребовать громкого и ясного ответа. Однако и потом, в ту же ночь, то есть, по всей вероятности, прямо на святого Урбана, снова раздался вой. Не в церкви. И не человеческий… Целую ночь он не сомкнул глаз. Правда, он пил… Но вой слышал наверняка.

Ветер доносил его из-за дубовой рощи.

Именно в ту ночь он вспомнил о проповеди. На него снизошло чувство сродни чистой, ясной небесной благодати. Оно полностью захватило его так, что потом он двигался, как в тумане, с одним-единственным обетом, с одной мыслью в голове, которая была и волнением, и беспокойством, и радостью, и бедой… однако прежде всего решимостью — твёрдой решимостью, которую ничто не могло поколебать.

На следующий вечер они снова завывали в церкви под аккомпанемент органа. Солирующий женский голос взлетал и падал, как на волнах. Слов было не разобрать, однако пение могло означать тоскливое одиночество на завывающем, колышущемся фоне. Состояние духа в свободном парении над унылой, завывающей бездной… Он стоял возле церкви. И слушал. И не осмеливался войти.

Днём ему тоже было не по себе. С каждым шагом, с каждой встречей с Михником или с Эмимой он чувствовал, что он им мешает. Любая необходимость выйти из кухни причиняла ему боль и отвращение. Больше всего ему хотелось бы забиться куда-нибудь. Они же приходили в кухню с полным правом, как хозяева. В любое время. И им не было до него никакого дела.

Поэтому днём он предпочитал уходить из дома, подолгу гуляя по вырубке позади церкви. Так было легче. В ветвях дубов каркали невидимые вороны. От холодного воздуха утихали и боль, и грусть, и то жалкое чувство беспомощности, которое злило и мучило его и которому он тщетно пытался сопротивляться, размышляя о проповеди — той самой проповеди, которую он пережёвывал снова и снова и которая снова и снова оборачивалась жалкой глупостью, которую он никогда ни перед кем не осмелился бы произнести вслух.

До Рождества оставалось всего два дня… А с проповедью ему снова и снова не везло — в голову не хотело приходить ни единой правильной мысли, и поэтому он скитался как потерянный и выбирал дорогу просто так, без определённых планов и целей. В ветвях дубов на ветру снова каркали вороны.

Пойти в деревню он не осмеливался.

Хотя его тянуло в трактир, хотя история с Куколкой причиняла ему боль, как глубокая рана… Однако он был убеждён, что Грефлин настроил против него тамошних пьяниц, и предчувствие, что на сей раз это добром не кончится, мешало ему пойти в трактир.

Он решался пройти по этой дороге только до статуи Марии возле источника. Он был по горло сыт кухней и лежанием в кровати, и ему нравилось вот так, во второй половине дня, немного передохнуть от всех этих неприятностей и постоянного пьянства. Даже порывы ветра радовали Рафаэля. И прогулка вниз по склону приятно оживляла. Покой, которым веяло от деревьев, наполнял его чем-то вроде храбрости, как будто речь шла об одном и том же — об этих деревьях, о нём самом, о статуе Марии возле источника, об одной и той же по своей сути истине, об одних и тех же принципах и связи, которую он не мог разорвать. Даже вороны каркали о том же…

Потом он долго стоял перед каменной Марией, не отводя взгляда от страдания, запечатлённого на её лице, и ножа, воткнутого в её грудь…

Его нельзя было вытащить.

Выражение боли с её лица тоже нельзя было стереть.

Так должно было быть.

И будет впредь.