Волчья ягода

Скоро в невысоком овине, что выстроил Георгий Заяц прошлой зимой, расселись по лавкам и чурбакам еловские бабы. Очес льна издавна собирал всех на супрядки зимними вечерами. Таисия еще в прошлом месяце не поленилась, обошла каждую из соседок с приглашением. Она жила в Еловой четвертый год, срок немалый. После смерти Марфы оказалась большухой[43] в избе Федотовых, тянула на себе немаленькое хозяйство. Таисия жаждала людского внимания и признания, зазывала в гости, стелилась куделью[44]. А бабы, лелеявшие память о ее непотребном прошлом, относились к Таське словно к зряшной, бросовой бабе.

Обтрепанный лен, сваленный в большой короб, топорщился желтыми лохмами, ждал ловких женских рук.

– Добро живете, в достатке, – похвалила Зоя, окинув острым взглядом новый овин, новый, хоть и усеянный пятнами наряд Таисии.

– Так свекор… – молодуха смешалась. – И муж мой любимый стараются, все в дом, для детей.

– Да, два мужика в семье – великое счастье. – Зоя всхлипнула, но в глазах ее Аксинья не углядела ни слезинки. – Нам, вдовам, где уж угнаться?

Игнат Петух, муж Зои, выхаркал свои внутренности и тихо истаял прошлой зимой. Вдова на поминках проклинала знахарку, приемыша, старосту Якова, ляхов, ополчение. Когда заикнулась «Покарай Господь Мишку», чтобы сказать худое слово о молодом царе, Яков прикрыл дурнословку шапкой, забив ее, словно кляп, в брехливый рот.

– Зоя, ты слаще нас живешь, – ласково ответила за Таисию Прасковья. Она раздобрела, и большие прежде глаза потерялись среди мясистых щек.

– Без мужа, да с дочкой, да с приемышем окаянным. Вот сладость-то. Ты, Прасковья, не выдумывай!

Всегда, когда Зоя упоминала о Неждане, голос ее становился холодным, словно лед Усолки. После смерти Игната выгнать мальца она не посмела, побоялась, что люди осудят за безжалостный нрав.

– Милосердие твое неистощимо, Зоенька. И приемыша взяла, и работника молодого приютила, – Прасковья наслаждалась замешательством Зои.

Упругие щеки той покраснели, глаза бегали, будто уличили ее в татьбе. Зоя чесала пяток льна железной щеткой с таким рвением, что зубья пропороли ладонь. Она вскрикнула и приложила руку ко рту, слизнула капли крови, обильно выступившие на белой коже.

– Все мы про Кольку знаем, – поддакнула Таисия. – Инородец, пермяк, зато крещеный. – Она подбрасывала пухлощекую дочку, и вся полна была бескрайней материнской нежностью. – Гули, гули, за Филенькой гуси прилетели-и-и.

– Мне одной где управиться? Дом, козленок, куры да гуси – руки отваливаются, – оправдывалась Зоя.

– Ты откуда, мать, взяла-то работника свово? – ехидила Прасковья.

– Так на мельницу ездила, в Боровое, а он там христарадничал. В обносках, голодный. Я и пожалела.

– Выгнали его свои, видать, – проскрипела Фекла. – Неруси, слово Божье не ведают. Хоть и крещеные, а все ж не то, злые. А Зойка наша добрая, словно апостол. – После смерти младшего сына, Кузьки, она утихомирилась. Но здесь не удержала колкое словцо.

– Он по-нашему говорит так, что одно слово из дюжины поймешь. Я и не слушаю, – ответила Зоя.

– Нашли друг друга. Видно, судьба, – утешила Аксинья. Как удержаться, не подцепить пустобрехую бабу, мало ли крови ей вдова Игната попортила.

Зоя кинула на Аксинью злой взгляд. Чем теперь она лучше проклятой знахарки-грешницы? С мужиком живет под одной крышей. Работник, пермяк, а в штанах ходит, значит, непотребство. И не заткнешь бабам рот, не накинешь колючий платок.

– А что за мужик видный к тебе зачастил, Аксинья? – Зоя искусно перевела разговор. – Да не один, кажись. Двое али трое приходили! Куда тебе столько?

Все бабы уставились на Аксинью. Даже щетки замерли, ожидая ее ответа. Аксинья помянула недобрым словом Зойку. Как усмотрела, любопытная сорока?

– Каждая была у меня да снадобья просила. – Аксинья знала, что слова ее озлобят баб, но вырывались они, пропитанные горечью, помимо воли.

– А я вот что тебе скажу, Аксинья! К тебе пусть ходят мужики, хоть по одному, хоть сразу десяток. Лукашу мою подальше держи от курощупов всяких, – голос Прасковьи звенел молотом по наковальне.

– Мамушка! Не было худого! – Лицо Лукаши пошло красными пятнами.

– Что мамушка? Люди все заметят, все расскажут. Провожал тебя от Аксиньиной избы охальник неизвестного роду-племени. А мне не сказала ничего, бесстыжая душа.

Лукерья умоляюще посмотрела на Аксинью: нашла мать время для выяснений. Нарочно ведь на людях, чтобы все выведать. На женских посиделках вся правда выплывет, вылезет, словно порченая ягода, всплывет в бадье с водой.

– Известного роду, – Аксинья подняла голову.

– Скажи, кто таков. Что за гусь выискался?

– Голуба, с Соли Вычегодской. Слуга доброго хозяина, мужик он хороший, не дуралей. Тебе, Прасковья, не кричать на дочь надо, а молиться, чтобы сватов послал.

– Сватов! Знаем мы таких, твердозадых: девке задурит голову – и пропадет.

– Матушка, не было дурного дела! Проводил меня, и все. Я по лесу ходить боюсь.

– Рассказывай мне сказки, леса она боится! Засиделась ты у меня, ищешь, кто бы почесал… – Прасковья не сдерживала срамных выражений. – Чтоб с ним я тебя больше не видела!

Все замолчали.