Волчья ягода

– Ты не бойся, я уйду. А ты подумай про Агафью, которая столько лет спину на тебя гнула. Про мужа твоего, что терпел твой язык.

– Ведьма! Потаскуха! – Зоя перешла на визг. – Вон!

– Мальчонка в твоей избе жить будет. Узнаю, что к скотине, в сарай его переселила – по-другому говорить начну. И черта позову по твою душу!

Она оставила Зою – все, что хотела, сказала – и пошла на звук детского плача. Просторный двор Игната Петуха выложен березовыми плахами. Везде стараниями Кольки он вычищен, сразу видна добрая рука трудолюбивого мужика.

Аксинья, помедлив, открыла дверь в хлев. Обдало густым духом скотного двора и стылостью. Коза возмущенно заблеяла, почуяв чужого человека. В отгороженном закутке, на соломе скукожился мальчонка. Накрыт овчиной, так что торчала лишь макушка, рядом – угли, сбереженные пермяком. Аксинья откинула шкуру, потрогала лоб.

– Да ты горишь весь, бедняжка, – прошептала с болью.

Схватила его, в одеяле, сморщилась невольно от застоялого смрада – солому под больным меняли редко.

– Сейчас в тепло пойдем, золотце. Не знала я, что так худо тебе, что не послушались меня, в скотнике тебя оставили, – оправдывалась Аксинья. – Прости меня, Господи.

Выходя из хлева, она споткнулась, чуть не упала. Коля подхватил ее под руку, хотел забрать сверток с мальчонкой, но Аксинья не отдала, сама занесла в избу, развернула одеяло с мальчонкой, ткнула под нос Зойке.

– Так ты своих дочек растила? Посмотри на него! В хлеву, со скотом, в грязи, холоде – коза твоя лучше живет, у нее стойло вычищено. Зоя!

Та кивнула на лавку, ни слова не сказав знахарке. Видно, вся сила вышла из нее во время длинного и трудного разговора.

– Что делать надобно, я Коле рассказала. Угробишь мальчонку, я тебе попомню.

Не дожидаясь Зоиных проклятий, Аксинья вышла и вдохнула морозный воздух. Остается надеяться, что подруга побоится связываться со знахаркой. Или у Зои проснется совесть…

По дороге домой Аксинья нашла единственный ответ на свой вопрос, что жужжал в голове. Но он ей совсем не нравился.

Глава 2

Голубки

1. Рождество

Рождество 1615 года пришлось на понедельник, и Неделя[54] посвящена была подготовке к Святому Празднику рождения Христа. Аксинья и Нюта вымыли избу, вычистили все углы, застелили пол свежей соломой. Горшки, миски, тарелки, сковороды, канопки, кувшины блестели, оттертые щелоком. Вся одежа, занавеси, утирки, любая тряпица перестираны во славу Праздника.

В душе трепетало предвкушение чуда.

Мигнула звезда с неба, напоминая о Вифлеемской сестре. На столе благоухал горшок с сочивом, Нютка глотала слюни и тянула ложку за медовой кашей, и торопила мать, а Аксинья, чувствуя вкус меда на языке, прогоняла мысли о суетном: о бортнике Семене, о его увечье, о равнодушии измученного болезнью человека.

В церкви запах ладана и ощущение благодати. Еловчане, преисполненные великой сладостью сердца, слушали крепкого невысокого священника в праздничной ризе, выцветшей от времени. Взор его был строг и ласков одновременно, голос – звучен, движения исполнены покоя.

Отец Евод появился в Еловой в разгар Филиппова поста. Яков Петух привез его на своих санях после очередного визита к солекамскому целовальнику. Еловчане долго гадали, чем они так порадовали Небеса: крохотной, скудолюдной деревушке – свой батюшка. Да непростой. По всему видно, мудрый, добросердечный. За несколько дней он обошел всю Еловую, каждого ободрил, утешил, слово ласковое сказал. «Славить Господа за милость такую надобно», – сказал Яков, и с ним согласилась вся Еловая.

Царские часы сменялись Великой Вечерней, а негромкий, сладкий голос отца Евода разносился по церквушке. В этот день никто не назвал бы еловской храм малым или скромным, или бедным. Курились благовония. Белое облачение отца Евода словно светилось, притягивая взор прихожан.

Четыре лика смотрели с иконостаса ласково и отрешенно: Спаситель, Иоанн Предтеча, Богоматерь и Николай Чудотворец. Лик Спасителя был добыт Георгием Зайцем накануне Рождества, а каким путем, никому не ведомо. Тонкая работа, богатый оклад, с жемчугом и яшмой, уплатил не меньше рубля. Остальные иконы – старые, закопченные, проверенные временем, принесли еловчане, оторвав от души и красного угла.

Батюшка глотал слюну, переводил дух между псалмами. Городские, солекамские иереи окружены алтарниками, чтецами, диаконами[55], а отец Сергей да отец Евод одиноки, словно Моисей в пустыне. Все пастыри, что разбросаны по деревням и селам необъятного Московского государства, в едином лице воплощают величие церкви и справляются со всем, словно десятижильные.

– Христос рождается, – тянул отец Евод, и еловчане прикладывались к иконе Рождества Христова.

На лицах слезы, и запредельное счастье, и свет, и мысль обескураживает: «Как жили раньше?»

Лукерья упала подле святого лика – то ли от избытка благоговения, то ли споткнулась о Нюркину выставленную ногу. Бабы вывели девку на улицу, растерли щеки снегом. Холодный комок попал за шиворот, и Лукаша взвизгнула, вцепилась в Аксинью.