Волчья каторга

– Согласен он, – ворчливо произнес Дед. – Только учти, косить под больного у бродяг не приветствуется. Не в чести это. На парашу могут поставить или на глум поднять. Так что, будь готов, паря…

– Что это значит?

– Да то и значит: заставят всякий день парашу выносить, – пояснил Дед. – Или завяжут руки за спиной, на пол положат, свечечку сальную в ладони вставят, и должен ты будешь проползти по полу от начала казармы и до конца. Ежели свечечка в ладонях по дороге не потухнет – окончен глум. А ежели потухнет – все начинается сызнова…

– Не будет этого, – тихо произнес Георгий.

– Поглядим… – покачал головой Дед.

Ближе к ночи, при свете огарка свечи, он, как заправский костолом, то бишь, со знанием дела, стянул с обратной стороны локтя левой руки Георгия кожу в складки с захватом жил и сухожилий и продел через полученные морщины иглу со вдетой в нее свиной щетиной, оставив щетину в жилах и мышцах. Рука Полянского приняла согнутое и не совсем естественное вывернутое положение.

– Готово, – сказал Дед после проведенной «операции». – Ну-ка, разогни руку.

Георгий попытался разогнуть руку, но у него ничего не вышло.

– Не могу. Не выпрямляется рука.

– Вот и барно[4], – удовлетворенно произнес Дед. – Теперь ты – калека парализованный. Аминь… А чтобы была видимость того, что рука у тебя сохнет, будешь завязывать на всякую ночь руку чуть выше локтя смоченной в воде саржевою тряпицею, свернутою в жгут. Вон, купи у Хари платок, что ему его краля на дорожку сунула. Авось продаст. Только не передерживай жгут-то. Не то рука по-настоящему сохнуть начнет…

Харя саржевый платок продал. Правда, вначале запросил за него три рубля. Это было не много, если принять во внимание, что на воле шелковый платок стоил рубль с гривенником. В тюрьме любая вещь, в которой заключенный испытывает нужду, стоит в два, а то и три раза дороже. И это – разумно. Георгий отдал бы за сей платочек и «синенькую», не в том дело. А дело заключалось в другом – с этой минуты началась подготовка к побегу. Это значило: не тратить имеющиеся деньги без нужды, а еще лучше – беречь каждый алтын, каждую копеечку. Поэтому торговался Георгий с Харей истово, до хрипоты и едва ли не до драки. И выторговал аж семьдесят пять копеек. Так что обошелся Жоре шелковый саржевый платочек крали Хари в два рубля двадцать пять копеек. Полянский вытащил из-под мышки ловко подвязанный мешочек, пропахший потом, достал два рубля и четвертак и передал Харе. В тот же день Харя добыл у майданщика водки, напился в стельку и орал одну и ту же песню, вернее, один ее куплет:

От крестьянских савоте-е-ек

все мозоли на плеча-а-ах,

от пузатого начальства-а-а

все здоровье растеря-а-ал…

Дважды тюремный надзиратель Головко кричал к дверное оконце «прекратить», да Харя никак не унимался. Скоро пришел старший надзиратель Гольденберг, из поволжских немцев, и влепил Харе такую зуботычину, что тот перелетел через нары, скатился на пол и затих. Утром он ничего не помнил и только посасывал разбитую и распухшую губу, допытываясь, кто его так смачно приложил.

Арестанты посмеивались, глупые и пьяные выходки в казарме были не часты и не приветствовались бывалыми бродягами, поскольку затем тюремной администрацией начиналось вестись дознание: где дебошир добыл водки, у кого именно, кто из надзирателей потворствует каторжным, а кто и сам носит им водку и табак. На Харю старостой артели был наложен штраф в три рубля или отработка. Харя по глупости да жадности, поскольку трешница у него в загашнике-нычке имелась, выбрал отработку: стал на побегушках у бывалых бродяг и самого старосты. Он скатывал им цигарки, приносил спички, ставил на исподнее заплатки, чинил обувку и чистил одежу после работ. И чем больше он им угождал, тем меньше значил в их глазах. А однажды в бане один из бродяг как бы случайно уронил на пол обмылок.

– Харя, подними, – приказал он.

Харя наклонился и вдруг почувствовал, как крепкие руки уже не дают ему разогнуться. А потом в его задницу воткнулось тугое, склизкое и горячее.

– Не дергайся, Маргаритка[5], тогда и больно не будет, – услышал он над самым ухом.

Так Харю отымели два бродяги, после чего он опустился на самую низшую ступень тюремной иерархии и сделался «бабой» и парашником. Все, падение состоялось. От работ на руднике его освободили, кормить стали сытно, и деньгу он стал получать от всякой артельной добычи наравне со старостой, то есть вдвое, нежели все остальные кандальные. А арестанты заинтересованно наблюдали за тем, как округляются бока Хари, и сам он все больше походил на бабу. Даже не только внешне, изменилось его поведение. С ним, как с «маргариткой», перестали здороваться за руку, есть из одной миски и курить одну цигарку. Он стал отверженным. Все это происходило на глазах Георгия, и это тоже было школой. Суровой школой выживания…

Подкатывали и к нему, о чем и предупреждал Дед. Просили постирать одежонку, добыть у майданщика табачку, естественно, за свои кровные, или поговорить с надзирателем касательно пары штофов водки.

Жора на рожон не лез, однако на все просьбы отвечал едино:

– Нет.