Волчий паспорт

Смерть Поликарпова, этого мастодонта сталинской эры, трагически попавшего каким-то чудом в эпоху первоначального разложения всего того, чему он ревностно служил, была переломным моментом навязанной народу идеологии примата партии и государства над человеком. От момента его смерти было еще далеко до отмены цензуры, шестой статьи Конституции. Тогда нам, писателям, казалось, что стоит лишь добиться отмены цензуры, и жизнь станет прекрасной. Все оказалось сложней. Если мы не окажемся достойными свободы – тогда снова запросим цензуры и снова попадем в нее на долгие годы, как в звериную клетку.

Слух о моем самоубийстве

«…Вчера разнесся слух, что Евтушенко застрелился. А почему бы и нет? Система, убившая Мандельштама, Гумилева, Короленко, Добычина, Мирского, Цветаеву, Бенедикта Лившица, замучившая Белинкова, очень легко может довести Евтушенко до самоубийства…»

К. Чуковский, 12 апреля 1969. Дневник 1930–69. Книга 1, с. 340–341

«Слух о моем самоубийстве коснулся слуха моего…»

Е. Евтушенко, 1963. Из записной книжки

Почти каждый раз, когда я попадал в очередную опалу, начинали ходить слухи о моем самоубийстве.

В одно прекрасное утро тех незабываемых дней шестьдесят третьего года, когда наши газеты соревновались в поливании меня грязью, нервно задребезжал дверной звонок.

На пороге стоял тщедушный милиционер с вытаращенными испуганными глазами.

– Живой, слава богу, живой… – облегченно выдохнул он и потащил меня к балкону. – Народ волнуется. По какому-то «голосу» передали, что вы самоубились. Покажитесь народу…

«Волновавшегося народа» было не так уж много – человек тридцать.

– Успокойте их… Сделайте ручкой… Ну что вам стоит… – шептал мне в спину милиционер.

Чувствуя себя полу-Керенским, полу-де Голлем, я «сделал ручкой».

После нестройного «ура!» толпа начала расходиться, хотя, может, кто-то был разочарован.

Вскоре раздался еще один звонок.

На пороге стоял мой друг – совсем еще молодой, но уже знаменитый актер Женя Урбанский.

В руках у Жени была трехлитровая банка томатного сока.

– Жив, сукин сын… – сказал он, до хруста обняв меня своими могучими руками. – Я так и знал, что это враки. Ты же не способен на такую подлость по отношению к твоим друзьям, как самоубийство…

Мы сели на кухоньке и стали пить, естественно используя томатный сок лишь для запивки.

Однако звонки в дверь не прекратились.

Вошли те, кого я меньше всего ожидал: бывший буденновский конник, затем чекист, сначала многих посадивший – в частности, дедушку моей жены Гали, руководителя советской кинематографии Шумяцкого, – и потом с десяток лет отсидевший сам в бериевской одиночке, а ныне генерал КГБ в отставке, оргсекретарь Московской писательской организации Виктор Ильин и секретарь ее парткома Иван Винниченко – всегда с масляной умильностью улыбающийся, даже в самых неподходящих ситуациях. Они не без удивления смотрели на нас с Женей, на трехлитровую банку томатного сока, переминались.

– Ну что вы сидите в этой кухоньке, прячась от собственного народа… – укоряюще покачал головой Ильин. – Я сразу, конечно, понял, что информация о вашем самоубийстве – очередная западная утка. При вашем-то завидном жизнелюбии… – и он не без некоторой зависти хохотнул, – и при вашем «женолюбии»… Но народ дезориентирован. Словом, не отсиживайтесь дома, покажитесь народу, походите в рестораны, постреляйте в потолок пробками вашего любимого шампанского, а заодно захватите и вашего дружка Эрнста Неизвестного…

– Мы вот тут выделили вам кое-какие скромные деньги на ресторанные расходы… – блинно замаслился Винниченко, застенчиво кладя на край стола почтовый конверт.

Когда они ушли, мы с Женькой, покатываясь со смеху, вскрыли конверт, на котором было почему-то совсем не подходящее к апрелю «С Новым годом». Сумма была действительно скромная – 100 рублей, но при сдержанной закуске на нее тогда можно было немало выпить.

Мы с Женей поехали к Эрнсту в мастерскую и начали втроем «показываться народу», стреляя пробками шампанского в потолок ресторана ВТО и стараясь сделать это так, чтобы они рикошетом попадали внутрь стеклянного плафона.

Через несколько дней в Московской филармонии, где работала моя мама, состоялось общее партсобрание. Выступавший на нем секретарь райкома патетически воскликнул:

– Пусть коммунистка Зинаида Евтушенко объяснит нам, как она смогла допустить такое хулиганское поведение ее сына, когда, вместо того чтобы ответить на товарищескую критику честной работой, он шляется по ресторанам, да еще и с небезызвестным скульптором Неизвестным, стреляя пробками по потолкам…

В президиуме неожиданно поднялся секретарь МК по идеологии и сумрачно пояснил: