Волчий паспорт

Когда я не удержался и сказал Аушре об этом, она что-то шепнула своей подруге, и они ушли куда-то за березы, а потом появились из-за них лишь в газовых прозрачных накидках, сквозь которые просвечивали их обнаженные тела, как будто ожившие, вочеловеченные в женских образах березы, накинувшие на себя нежный вечерний туман, и начали босиком кружиться на траве вокруг скатерти, то привставая на цыпочки, с чуть зазелененными пятками, к которым прилипали травинки, то пружинно опускаясь на ступни, отчего только что казавшиеся тоненькими-тоненькими ноги сразу наливались играющими мускулами.

Вскоре Сын Блока и другая манекенщица куда-то тактично исчезли, а мы с Аушрой остались одни. Когда с нами произошло это Великое Нечто, неотделимое от шума вершин над нашими слившимися телами, от покачивания ромашек и колокольчиков, от мурашей, щекочущих кожу, я увидел, что глаза Аушры стали еще глубже и больше от неожиданных слез, причина которых была мне неизвестна. И я нырнул в них, и поплыл в их освежающей, чуть знобкой прохладе, и позабыл все оскорбления, которыми меня осыпали где-то там далеко-далеко, на поверхности земли.

На следующий день она улетала в Вильнюс, а я в сибирскую командировку, направляясь на станцию Зима и на Братскую ГЭС.

Во время стоянки самолета в Свердловске я не удержался и позвонил Аушре. Она была уже дома.

– Хочешь, я поменяю билет и прилечу к тебе? – спросил я.

Она молчала.

– Ты меня любишь? – спросил я.

– Очень, – сказала она, и я услышал в ее голосе сдерживаемые слезы. – Но, может быть, будет лучше, если мы не будем больше видеться.

Я поменял билет и прилетел в Вильнюс.

Не разнимая рук, мы с ней бродили по улочкам ее родного города, об истории которого она мне столько рассказывала, ездили в неповторимый музей Чюрлениса, а вечера проводили в прелестных вильнюсских кафе с моими старыми друзьями – красавцем-художником Стасисом Красаускасом, придумавшим когда-то символ журнала «Юность», с замечательным поэтом Юстинасом Марцинкявичюсом, с великим фотохудожником Антанасом Суткусом. Мне было необыкновенно хорошо с Аушрой, и если бы я даже действительно думал о самоубийстве, я бы раздумал. Она была первой безукоризненно вежливой женщиной в моей жизни, у которой я никогда не видел истерических переходов от всплесков страсти к скандалам. Она предугадывала мои малейшие желания и в быту, и в любви, и прежде, чем я успевал ее о чем-то попросить, она уже это делала.

Она была первой женщиной в моей жизни, которая подавала мне завтрак в постель, и, не скрою, я при этом блаженствовал. Может быть, она была единственной в полном смысле европейской женщиной в моей жизни.

Но однажды, когда она ушла на кухню варить мне кофе, мне очень захотелось закурить, и я открыл ее сумочку, где всегда лежали сигареты.

И вдруг я увидел странную телеграмму на ее имя. Вместо букв там были только цифры, цифры, цифры… Внимательно вглядевшись, я увидел карандашную расшифровку по-русски ее красивым почерком учительницы чистописания:

«Продолжайте наблюдение за порученным вам объектом. Постарайтесь отвести его от мыслей о самоубийстве. Оно может быть использовано нашими идеологическими врагами. Сделайте все, чтобы вдохнуть в него оптимизм».

Подпись была краткая: «Центр».

Я, наверное, должен был обрадоваться, что где-то, в некоем «Центре», есть люди, столь заботящиеся обо мне. Но я был раздавлен тем, что я прочел.

Когда Аушра вошла с подносом, на котором стояла дымящаяся чашка кофе с золотым колесиком лимона, аккуратно поджаренные тосты и домашний малиновый джем, она не выронила этот поднос, как, может быть, сделала бы русская женщина, она не бросилась на колени, прося у меня прошения.

Она как будто окаменела, превратившись в одну из тех литовских мадонн, которые стоят на перекрестках дорог.

Затем она тихо опустила поднос на тумбочку рядом с кроватью и достала из той же самой сумочки другой листок, исписанный буквами и кое-где цифрами.

– Если ты прочел то, прочти и это…

Это был ответ на телеграмму из «Центра»:

«Порученный мне объект на всех встречах с литовской интеллигенцией неоднократно поднимал тосты за российско-литовскую дружбу и лично за здоровье Никиты Сергеевича Хрущева. Одновременно он резко отзывался о попытках зарубежной прессы использовать слухи о его самоубийстве. Из Вильнюса он вылетает в родную Сибирь, чтобы воспеть трудовые подвиги тружеников Братской ГЭС. Доверенное мне задание по поднятию его духа выполняется успешно». Далее стояла подпись: «Колокольчик».

– Почему они дали тебе эту кличку – Колокольчик? – подавленно спросил я.