Волчий паспорт

В июне 1979 года я стоял на месте, где убили Пьера Паоло Пазолини. Полупустырь-полуулица, прячущаяся за спиной гостиниц и пляжных комплексов Остии. Там – шумно шла купально-загоральная жизнь современных римлян, спасавшихся от июльского удушья, царившего в столице, где статуи и дворцы были, казалось, раскалены добела от зноя. Здесь – от нестерпимого солнца не было защиты, но чудилось, что все придавлено окраинным преступным полумраком. На покрытой трещинами иссохшей глинистой дороге, сохранявшей вязкую душу недавней грязи, в автомобильную колею была вмята чья-то разодранная рубашка – может быть, оставшаяся от кого-нибудь другого, убитого после Пазолини на том же самом месте. По пластмассовой соломинке, торчащей из треугольного отверстия в валявшейся среди запыленных ромашек жестянке, где «Кока-кола» было написано по-английски и по-русски (как мне сказали, в честь Олимпийских игр), деловито полз муравей. Посреди дороги, бессмысленно подпертое палкой и прикрученное к этому жалкому костылю алюминиевой проволокой, стояло тонкое безлиственное и почти обезветвленное мертвое дерево, более похожее на другую палку, чем на дерево, – единственный памятник Пазолини.

По обе стороны дороги было всего-навсего два полуразвалившихся домика с дворами, обнесенными ржавыми железными сетками, откуда сквозь висящие на веревках почти белые от стирок взрослые джинсы и бесчисленные детские крохотные носочки за мной следили чьи-то глаза – одновременно и настороженные, и равнодушные. Может быть, эти глаза видели, как убивали Пазолини. За колючей проволокой, независимо от жизни пустыря, возвышалась радиолокационная башня находящейся неподалеку военной базы. Рядом было полузаросшее клевером, с желтыми, истоптанными пролысинами футбольное поле, где до самой смерти играл Пазолини с местной шпаной.

Когда его нашли на дороге выброшенным из машины, а документов при нем не было, то полицейский врач зарегистрировал труп молодого человека лет двадцати пяти – настолько крепким и мускулистым было его тело. А он перешагнул за пятьдесят.

Впервые я его увидел на международном фестивале молодежи 1957 года, когда он, левее всех самых левых коммунистов, приехал впервые в Москву и уехал через пару дней, не в силах вынести буржуазную помпезность этого коммунистического шоу. Мы подружились в 1964 году в Италии. Он был верным другом, и, когда однажды ночью в Риме я похищал на тайное свидание совсем молоденькую дочку посла одной капиталистической державы и она перебралась через чугунную ограду в белой ночной рубашке босиком, моим сообщником был Пазолини. Где она могла появиться в таком одеянии? Только в очень темном месте. Пазолини привез нас в бар «21» где-то около Виа Венето, и там я танцевал с босой девчонкой до упаду, но, когда мы выходили, нас ждали папарацци. Дочку посла ни в коем случае нельзя было «засветить». Пазолини пихнул ее вниз головой на сиденье машины и поехал прямо на совершенно белого в слепящих лучах фар папараццо, успевшего все-таки нас снять, но без дочки посла. Ее репутация была спасена.

Задумав фильм «Евангелие от Матфея», он пригласил меня на роль Христа. Он хотел показать Христа-революционера, изгоняющего плетью торгашей из храма. Русский молодой поэт, читающий мятежные стихи перед десятками тысяч людей на площади Маяковского, – это было в его понимании нечто близкое такому образу. Если бы в этот момент я оказался в Италии, я, конечно, снялся бы, ни у кого не спрашивая разрешения. Но я в то время находился в Москве, да еще и в очередной опале. На имя Хрущева поступило письмо, подписанное самим Пазолини, Феллини, Антониони, Висконти, с просьбой разрешить мне сняться в роли Христа и с заверениями, что этот образ будет трактоваться режиссером исключительно с марксистских позиций. Хрущев счел такой замысел дурной шуткой, и никакого разрешения я не получил. Главную роль сыграл испанский студент-подпольщик, и в его исполнении Христос несколько походил на модного тогда Фиделя Кастро, но в целом фильм был очень сильным. Мать Христа сыграла мать самого Пазолини.

Я думал об этом трагическом, на редкость талантливом человеке, не только изломанном жизнью, но и беспощадно изломавшем самого себя. Трагедия Пазолини была трагедией поэта в обществе, где поэзия как профессия не существует. В шестьдесят третьем году, когда меня резко критиковали, он прислал мне телеграмму с поздравлениями по поводу этой критики и даже с выражением зависти. В частности, там говорилось: «Все равно это счастье, когда о стихах говорят на государственном уровне, даже ругая. Здесь, в Италии, если поэт разденется, голым залезет в фонтан на площади Испании и оттуда будет выкрикивать свои стихи, на него никто не обратит внимания. Я хотел бы научиться писать стихи по-русски, но уже поздно…»