Волчий паспорт

Когда через несколько лет я приехал в Италию, я увидел в ресторане Пазолини, сидевшего за одним столиком с Эльзой Моранди, и послал ему записку, подписанную «Il Cristo mankato» (неполучившийся Христос). Он подошел ко мне, и мы крепко, по-братски обнялись. На его лице всегда лежала трагическая тень.

Автор гениального цикла стихов «Пепел Грамши», Пазолини бросил писать стихи, потому что круг читателей в Италии был, в его понимании, оскорбительно мал для самой поэзии. Он выбрал, как впоследствии другой талантливый поэт – Бернардо Бертолуччи, кино, показавшееся ему средством завоевания миллионов душ. Но жестокий мир кино, неотделимого от рынка, начал разрушать его. Его первые суровые, неприкрашенно жесткие фильмы – «Аккатоне» или «Евангелие от Матфея» – получили признание только узкого круга зрителей. Тогда, может быть, от душераздирающего «Вы хотите другого? Нате вам!» он бросился в эротические аттракционы «Кентерберийских рассказов», «Цветка тысячи и одной ночи». Его последний фильм «Сало, или 120 дней Содома», показывающий садистские эксперименты фашистов над подростками в провинциальном городке, был особенно саморазрушителен, ибо при всей антифашистской направленности там есть мазохистское смакование жестокостей.

Личность Пазолини неостановимо раскалывалась. Он ненавидел торговлю развлечениями – и невольно становился ее частью. Он ненавидел социальное неравенство – и стал богатым. От кинофестивальных смокинговых банкетов, от фоторепортерских вспышек его тянуло во мрак окраин, как будто он сам нарывался на нож или кастет, сам добивался смерти.

2

Небольшая делегация советских поэтов прибыла на интернациональный фестиваль поэзии, открывшийся в Кастельпорциано, на «диком» пляже, недалеко от того места, где убили Пазолини. Замысел фестиваля, по словам одного из устроителей, был таков: «Пробить крупными снарядами носорожью кожу не читающих поэзию». Среди поэтов снаряды были не все крупные, попадались и мелкокалиберные пули, и дробь, и даже пистоны для детских игрушечных револьверов, но вооружение было многочисленное – человек сто поэтов. Возникло сомнение: не пройдут ли крупные снаряды навылет носорожью кожу и не застрянет ли дробь в мощных заскорузлых складках? Одного организаторы безусловно добились: собралось примерно двадцать тысяч зрителей в возрасте от 15 до 25 лет – цифра небывалая за всю скромную историю поэтических чтений в Италии, если не считать выступлений Нерона на чистенько подметенной от львиного навоза и человеческой крови арене.

Желание организаторов прорваться из равнодушия к настоящей поэзии, хотя бы верхом на скандале, ощущалось уже в фестивальной газетке, где были напечатаны перед нашим приездом в виде шутки два фальшивых стихотворения – мое и Гинсберга, якобы заранее пылко посвященных торжеству в Кастельпорциано. Но скандал – это тот конь, на котором можно и не усидеть. Шутки с таким конем могут кончиться кровью.

Большинство молодых людей собрались на песок Кастельпорциано вовсе не для скандала. Было много хороших чистых лиц, светившихся ожиданием серьезных слов. Некоторые добирались из далеких провинций на мотоциклах, велосипедах или даже пешком с рюкзаками. Еще совсем юные матери кормили грудью совсем крошечных новорожденных: у этой публики еще не могло быть взрослых детей. Под тентами продавали вовсе не порнографию, а поэтические книжки. И – о чудо! – их покупали. И все-таки в воздухе чувствовался пороховой привкус опасности – слишком неспокойно было в эти дни в Италии: взрывы, захват заложников, аресты террористов с ангелоподобными лицами, шумные процессы, демонстрации. Горько шутят, что современная итальянская молодежь – самая антисентиментальная: она плачет только от слезоточивого газа. Слишком большая толпа всегда беременна опасностью. Ревущий носорог толпы иногда даже не чувствует, кого он давит своими многотонными ступнями.

На песке возле моря из наскоро сваренных водопроводных труб было сварганено основание сцены, а на него были брошены кое-как сбитые гвоздями доски. Доски покачивались, прогибались, и в них угрожающе зияли огромные щели. Удивительно, что никто не погиб ни на этой сцене, ни под ней, где тоже шла невидимая жизнь. Оттуда, сквозь щели, струились дымки сигарет, раздавались смех или хихикающая возня тисканья, крики – восторженные и недовольные, высовывались бутылки с вином, предлагая выпить тем, кто на сцене, а после моего выступления показалась девичья загорелая рука и одобрительно пощекотала мне щиколотку.