Волчий паспорт

Жалкие всплески этой падшей «диктатуры» уже ничего не могли переменить. На сцену вырвался хватаемый со всех сторон человек с желтым скопческим личиком и вцепился в микрофон. Звук был сразу выключен, и агрессор заметался, как беззвучная петрушка, размахивая руками. Публика сжалилась над ним, попросила, чтобы включили звук. Но из микрофона вместо ожидавшихся слов, сотрясающих мир, раздались какие-то жиденькие любительские стихи, теперь уже без всякой жалости освистанные. А другие грозные «поэты пляжа»? Один из них, баскетбольного роста гигант, кинулся к микрофону, не дождавшись своей очереди, но Аллен, будучи ему по грудь, так храбро отобрал у него микрофон, что гигант и не пикнул. А когда ему дали микрофон, он почему-то встал на колени и на сей раз пикнул нечто более подобающее котенку, чем льву. Третий из «поэтов пляжа» жалобно прохныкал что-то вроде: «Я любить тебя боюсь, потому что ты любить не умеешь». Неужели это были те самые страшилища, которые сорвали два предыдущих вечера? Да, они были страшилищами только в момент пассивности большинства. Сплоченность большинства мигом превратила их в трусливых тихонь.

После европейских поэтов один за другим, передавая микрофон стремительно, как палочку эстафеты, читали американцы. Стихи были неравноценные, но, надо отдать должное, это было первоклассное шоу. Тед Джонс читал в ритме негритянского блюза, как будто ему подыгрывал нью-орлеанский джаз. Энн Уолдман и Питер Орловский читали стихи не только голосом, а переходили на пение, как будто внутри каждого из них сидела портативная Има Сумак. Джон Джорно рубил строчки, как поленья. Тед Берриган аккомпанировал сам себе магнитофоном, на котором были записаны собачий лай, рев паровоза и прочее. А отец «литературных хулиганов» Уильям Берроуз, все-таки усевшись на пол, несмотря на свой почтенный артрит, самым официальным бухгалтерским голосом прочитал сюрреалистский страшный этюд о взрыве на ядерной станции.

Просто, без всякого нажима читал Грегори Корсо. Прекрасны были стихи Ферлингетти о старых итальянцах, умирающих в Америке. Дайана ди Прима тоненьким голоском девочки прочла стихи о никарагуанских детях, вступающих в ряды сандинистов. Гинсберг завершил вечер своеобразным речитативом, подхваченным всеми американцами.

В стихах американцев были и неофутуристский эпатаж, и перебор смачностей, но все стихи в целом были криком против милитаризма, криком против загрязнения окружающей среды – как технического, так и духовного.

После окончания вечера примерно тысяча человек ринулись на сцену – на этот раз чтобы пожать руки поэтов, и со сценой наконец случилось то, что должно было случиться уже в первый день, – она рухнула. Двух девушек увезли на «скорой помощи», – к счастью, они отделались легкими переломами. Заключительный вечер оказался вечером победы.

Вот и вся горькая и в то же время обнадеживающая правда о том, что произошло на «диком пляже» Кастельпорциано, в нескольких километрах от места, где убили Пазолини, убитого еще до этого самим собой. И может быть, обезлиственное и обезветвленное дерево, как единственный памятник ему стоящее на иссохшей глиняной дороге, шевельнулось от победного эха аплодисментов победившей поэзии, словно надеясь еще покрыться листьями и расцвести.

Поэма, которая спасла сотни жизней

В старости люди редко кончают жизнь самоубийством. Чаще всего это происходит с юными людьми – от первого обмана, предательства, неразделенной любви, одиночества, оттого, что некому высказать все, что изнутри раздирает душу. Это не означает, что в старости люди не испытывают тех же самых страданий, но они уже с ними свыклись и носят их так же привычно, как горб, сросшийся с ними.

У самоубийства не бывает только одной причины, потому что если мучает только что-то одно, то можно схватиться за нечто другое как за спасительную соломинку. К самоубийству толкает чувство безысходности, и в юности оно сильнее, потому что естественный выход – смерть – еще далеко и растягивать предполагаемое непрерывное мучение на долгие годы кажется невыносимой пыткой. Старики мудро спасаются болтливостью от обуревающих их мрачных мыслей, а юные люди, страшась таких мыслей, прячут их внутрь, заталкивают как можно глубже, до полной гнетущей перенабитости души, и в конце концов душа взрывается или задыхается. «Но мы умрем со спертостью тех розысков в груди» – как писал Пастернак.

Когда невыносимо плохо, когда возникает давящее чувство безнадежности, заставляющее искать взглядом крюк на потолке и думать, выдержит ли он, нельзя оставаться одному, надо идти к людям – самым близким, а еще лучше – к совсем незнакомым, потому что часто легче выговорить свою боль тем, кого, может быть, никогда больше не увидишь.

Невыговоренность – одна из главных причин всех самоубийств.

У нас, у писателей, на такой случай есть одновременно и самое близкое, и в то же время самое незнакомое существо – бумага.