Волчий паспорт

Единственное, о чем в этот момент думает Иван Денисович, — это «не угостит ли его Цезарь покурить». А когда он понимает, что чинарика сегодня не получит, потихоньку «смывается», но зато находит в снегу кусок стальной ножовки и прячет ее в карман. Пила ему нужней Эйзенштейна. Да разве разговорами об искусстве можно что-нибудь перепилить? Поэтому он так бережен с любой мелочью, которая поможет ему выжить, — прячет ложку за голенищем валенка, приберегает завернутую в беленькую тряпицу корочку хлеба, которой вытирает остатки каши с тарелки. Иван Денисович окружен людьми гораздо более образованными, чем он, — взять хотя бы капитана Буйновского, который по привычке разговаривает с другими, как командует, поучает, что окурки чужие подбирать и докуривать — негигиенично, сифилис можно подхватить. Не пригодились капитану все его золотые нашивки, не сделали его умней — вот и в карцер попадает. А трое лагерных художников — на что им пригодились все их дипломы — чтобы номера на спинах подрисовывать? У Ивана Денисовича образование другое — он знает, как в карцер не попасть и как в варежке кусок пилы спрятать. Лишний кусок хлеба, добытый всеми правдами и неправдами, — вот его ежедневно получаемый диплом о высшем образовании — лагерном. Все, что происходит в квадрате лагерной зоны в театральном свете безжалостных прожекторов, бьющих по глазам с вышек, — это та пьеса, в которой Иван Денисович чувствует себя в главной роли, окруженным философствующими, но житейски беспомощными интеллигентами, как второстепенными актерами.

В какой степени Иван Денисович — это сам Солженицын?

В большой. Но Солженицын, в отличие от Ивана Денисовича, как утверждают его солагерники, прятал в матрасе словарь Даля и делал из него выписки, прибавляя к ним лагерный жаргон.

Противоречие заключается в том, что Солженицын, при всей его саркастической неприязни к либеральной интеллигенции, например, в «Круге первом», тем не менее сам интеллигент. Кстати, сами иваны Денисовичи книгой об Иване Денисовиче особенно не восторгались, а может быть, даже и вообще ее не прочли. Как свое знамя, эту книгу подняла столь недолюбливаемая автором советская интеллигенция.

Как бы Солженицын ни ненавидел советскую власть, интеллигент он все-таки не дореволюционный, а тоже неизлечимо советский. Его суждения об искусстве весьма консервативны, и наверняка абстрактная живопись ему чужда не менее, чем Хрущеву.

Чтобы понять эту противоречивость, обратимся к его биографии.

Солженицын родился в 1918 году в разгар гражданской войны, которую возненавидел, может быть, еще во чреве матери, эмбриональным слухом улавливая взрывы, отчаянные крики расстреливаемых, стоны раненых, предсмертные хрипы голодающих.

Накануне второй мировой войны он получил диплом с отличием на физико-математическом факультете Ростовского университета. Но даже если Солженицын и родился диссидентом, то диплом с отличием было невозможно получить без демонстрируемой время от времени лояльности режиму. Во время второй мировой войны с 1942 года по 1945-й Солженицын был командиром артиллерийской батареи, и его подразделение, по определению Верховного Суда СССР о реабилитации от 6 февраля 1956 года, было лучшим в часта по дисциплине и боевым действиям. Он получил капитанский чин и два ордена. Можно ли было получать награды от советской власти и одновременно быть врагом советской власти? Для этого необходимо было гениально притворяться. Так Солженицын еще до лагеря начал превращаться в Ивана Денисовича. Однажды в личном письме к одному товарищу он оказался политически неосторожен, забыв, что переписка перлюстрируется цензурой — выборочно, но широко.

Солженицын провел в обшей сложности одиннадцать лет в спецпорьме, в лагерях, в ссылке, которая была определена ему как «вечная». Система, при всей ее жестокости и хитрости, оказалась дурой. Она сама научила хорошо владеть лопатой своего будущего могильщика.

Вернувшись, Солженицын выбирал, кем ему стать — учителем или актером. Выбрал он первое и шесть лет преподавал в рязанской школе физику. Но ему предстояло стать и тем и другим. Без актерского мастерства лагерника он бы не выжил на воле, не пробился бы, а пробившись, для многих он стал учителем, проповедуя, «как жить не по лжи». Впоследствии, к несчастью, свой указательный палец он стал употреблять в дидактических проповедях столь часто, что остальные пальцы потеряли гибкость для того, чтобы извлекать гармоничные аккорды. Но он вынес из лагеря замысел этой повести, как кусок ножовки, пронесенный в заиндевелой варежке сквозь «шмон».

До сих пор на месте бывших сталинских лагерей нет ни одного музея, где наши современники и потомки могли бы воочию увидеть хотя бы один советский Освенцим еще дополпотовского само-геноцида. Маленькая повесть «Один день Ивана Денисовича» и есть такой музей, умещающийся на ладони.