Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Первым перешагнул порог Иннокентий Жук, коротенький, сбитый, точно дубовый комель, — с одного раза колуном не сшибешь; за ним Иван Евдокимович под руку с погрузневшей Анной, которая улыбалась, как утреннее солнышко: на ее лице все сияло — сияли полные румяные губы, румянец на щеках. Даже, казалось, она вся кричала: «Радуюсь, друзья, вместе с вами!» За ними степенно вышагивал секретарь райкома Лагутин. У этого лицо с татарскими чертами было, как всегда, мрачновато и в то же время выражало готовность ко всему: спроси, каково настроение людей в любом колхозе, — Лагутин сейчас же скажет; спроси, каков план по уборке сена в том или ином колхозе района, — тут же ответит. Но в эту минуту и у него глаза веселы, будто шел за хорошей наградой. А рядом с ним всегда куда-то торопящийся председатель райисполкома Назаров. Этот быстрым взглядом окинул зал и, казалось, увидел сразу всех.

— Ага! — сказали чабаны и сделали привычные движения руками, точно ударили посохами о землю. — Явились, — еще скупо произнесли они и раздвинулись, готовя почетное место Иннокентию Жуку, а увидав, как тот направился за боковой стол, враз гаркнули:

— Не можем без Жука! Нас хочет опозорить: отсел.

А Вяльцев — вот предприимчивый человек — уже извлек откуда-то постоянное председательское кресло, на ручках которого виднеются две оскаленные пасти не то тигров, не то львов.

— Коль так — ладно, — сказал Иннокентий Жук, опускаясь в председательское кресло; затем, вцепившись сильными пальцами в граненый чайный стакан, наполненный водкой, поднялся и произнес: — Первый бокал за зачинателя иной овечкиной жизни, за Егора Васильевича Пряхина! Секретарь Ставропольского крайкома пишет в «Правде»: овец на Черных землях круглый год держать нельзя. Егор Васильевич Пряхин обратно: можно. За «можно» выпьем, за зачинателя Егора Васильевича. Кто против — отставь стаканы.

Хохот грянул в зале: шутник же этот Иннокентий Жук! Отставить стакан, наполненный вином или водкой? Ого! У кого силы на такое хватит? Вишь, и сам-то, дьявол, хохочет. Ну и председатель! Ну и молодчина! Везде народный — в серьезном деле, в веселье, в горести, печали, радости.

— Ты сам… сам отставь его, стакан! — задиристо закричала Елька и пересела ближе к Акиму Мореву.

— Из рук не могу выпустить: пальцы приварились, — быстро ответил Иннокентий Жук и опрокинул содержимое стакана в рот, затем, чуть не задохнувшись, сказал: — Забыл чокнуться… Вот горе! Налейте. Налейте мне, чтобы ошибку ликвидировать.

Чабаны загудели. Вот это почет, вот это уважение: председатель колхоза Иннокентий Жук зараз два стакана выпивает за Егора Пряхина, а стало быть, и за них — чабанов. Они сами, крякнув, выпили, как выпили и все в зале, тут же подставляя порожняк: наливай, чтобы можно было чокнуться. Принял заполненный водкой второй стакан и гость, Ибрагим, причмокнул, встал. Хотелось ему поговорить. А как же? Там, в степи, около отары, не наговоришься. А дум скопилось много.

— Степи велики? — заговорил он, и его золотистые глаза загорелись. — Велики, богаты — да? А мы овечек — мало. Ибрагиму директор сказал: две тысячи овечек — да. Нет, больше. Нельзя больше? Нельзя — да? Но большой вода придет — тогда хорошо — да? — Он говорил долго и все сердился, доказывал, что вместо одной отары вполне может ухаживать за тремя — в шесть тысяч голов, при условии, «если Советская власть подаст воду». Чабаны в знак согласия кивали головами, а все остальные поторапливали гостя и только, когда он, вызвав на соревнование Егора Пряхина, заявил: — Тянуться будем — ну. Туда-сюда и вперед, вперед, Егорькя! — все отозвались полным согласием и, видя, что Ибрагим и Егор Пряхин обнялись так, что кости затрещали, зааплодировали.

И пир начался…

Трудно было установить, где и когда была нарушена граница трезвости, да, видимо, это никого и не интересовало: все пили, ели, говорили наперебой, потом стали делиться на группки, кучки. Вон сбились в группку колхозницы. Сначала они над чем-то смеялись, но вот обнялись и заплакали.

«Видимо, вдовы. Конечно, вдовы, потерявшие мужей в годы войны. Вспомнили родных, милых и — грустно бобылками доживать век, — так Аким Морев с тоской заключает. — Трудовому человеку война приносит только горести и беды». И хочется ему подойти к ним и сказать утешительное слово. А что скажешь? Каким словом заменишь ту утрату? И он переводит взгляд на чабанов.

Чабаны, несмотря на то что выпили изрядно, говорят мало, и только порою, как вихрь, среди них поднимается спор, а затем они снова пьют, едят, кивают головами или хвастаются силой, стремясь перетянуть друг друга через стол.

Аким Морев тоже чуточку захмелел. Он смотрит на людей, особенно на чабанов, на Анну, на Петра, играющего на баяне, на всех смотрит, и ему хочется стать на какое-то время чабаном, зерновиком, животноводом или шофером и с их позиций глянуть на себя, секретаря обкома партии.