Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Любченко на собраниях, вероятно, громит буржуев. Надо, конечно, эту мразь всячески колотить… но положено и хозяйство вести лучше, чем они ведут… А ведь ни у одного фермера машины не стоят под открытым небом, как у Любченко… Случись какая-либо беда в хозяйстве, он сейчас же пустит в ход ложь, клевету. Да еще будет кричать: «Я говорил, я предупреждал, что у меня нет помещений для машин! Мне лесу не подбросили!» А вон лес. — Ермолаев указал на высоченную стену камыша, освещенную фарами автомобиля. — Сгонял бы сюда те же тракторы, навозил бы камыша, построил сарай и уберег бы технику от ржавчины. — Он повернулся к Елене и сердечно добавил: — У вас погубили коней не по злому умыслу, а по неопытности Люси. А Любченко миллионное хозяйство разваливает потому, что он неряшливый хозяин, значит, пуст душой. — Закончил Ермолаев резко, зло: — Вы согнулись перед балаболом, у которого единственное средство борьбы — клевета, ложь!

Она посмотрела на него и, видя на фойе темного стекла дверки его чуть освещенный рулевыми лампочками профиль — горбатый нос, высокий лоб и твердый подбородок, — впервые по-особому подумала о Ермолаеве. До этой минуты относилась к его красоте как к хорошей картине, к хорошему закату, а тут ощутила, что в ней пробуждается к нему иное чувство.

— Сейчас надо собрать все силы и сердце вырвать из себя, — прошептала она.

Ермолаев решил: она так говорит потому, что еще теплится у нее какое-то чувство и к Любченко. Ему стало грустно: замечательная женщина, и не может забыть такого рвача.

— Порою сердце надо подчинять разуму, — еле внятно произнес он.

— Вот я его и привожу в порядок, — проговорила она и только тут спохватилась: «Любченко хочет унизить ее клеветой. Клевета дошла до Акима. Тогда зачем же так резко оборвала его, да еще крикнула: «Мне стыдно». Что-то с ним теперь? Но почему же он поверил? Почему?»

Ферма, невидимая в ночной степи, вдруг засеребрилась саманушками, кошарами. На гул машины со всех сторон выскочили лобастые волкодавы. Они с рычанием наседают на машину. Около саманушки стоят девушки во главе с Люсей и что-то кричат, приветливо машут руками, будто плещутся рыбки на фоне ночной реки.

— Елена Петровна! — заговорила Люся, идя рядом с Ермолаевым и игриво-печально посматривая на него. — Как только вы уехали, прикатил Назаров. Спрашивал, что за авария стряслась у нас на ферме… и где вы. Соврали: отправилась в Приволжск. А то он кинулся бы на центральную.

Слушая это, Елена все больше и больше опускала плечи, словно на них постепенно взваливали непомерно тяжелый груз.

Войдя в саманушку вместе с Ермолаевым, она сказала:

— Поздно уж, — и чуть не предложила: «Ложитесь на мою кровать… а я — к девчатам». Но слова застряли у нее в горле, и она спросила: — Где же вам устроить постель?

Ермолаев быстро ответил:

— Степь велика, и там немало стогов. Где-нибудь устроюсь.

Елена вспомнила: Аким Морев тогда, в марте, когда она настойчиво уступала ему свою постель, произнес почти такие же слова.

Ермолаев шагнул к выходу, в маленькой двери остановился, повернулся к Елене и крест-накрест поймал ее руки.

— Поедемте к нам в совхоз: заклюют вас тут… Поедемте. Подумайте и решайте. На заре я буду у вас. — И с этими словами вышел из саманушки.

2

Елена не могла уснуть…

Ей вдруг стало до того тоскливо, что она готова была сбежать куда угодно.

«Почему я живу здесь? — с досадой спрашивала она себя. — Почему? Разве все девушки после ветинститута отправились в такие вот саманушки? Зачем? К чему? Коней решила лечить. Рогов придумал препарат. Ну, пусть сам и лечит. Ему, Акиму, хочу доказать: вот какая я. Не заехал, да еще поверил в клевету, — уже с раздражением подумала она. — Так вот я сейчас разыщу Ермолаева… Разыщу и уйду с ним. Дела не пускают тебя, держат, будто щупальца осьминога?» — и выбежала на волю…

Здесь она приостановилась, глядя на два зовущих огонька: один в окошечке саманушки у девчат — розоватый, бездвижный, и другой — трепетный, то светло вспыхивающий, бьющий пламенем в небо, то затухающий — костер, видимо, разведенный Ермолаевым.

Елену неудержимо потянуло к живому, трепетному костру, но она не решалась подойти. То ли стыд сковал ее (сама явилась), то ли удерживало чувство к Акиму Мореву, хотя и приглушенное, но еще волнующее. Она кинулась в саманушку к девчатам и тут сразу же запела, зная, что эта песенка всегда их тревожит:

Есть за Волгой селоНа крутом берегу:Там отец мой живетИ родная мне мать…

Песенка грустная, печальная, а по мотиву раздольная, как и Волга — матушка река.

Девушки сразу же подхватили:

Я поеду туда,Поклонюся отцу,Разрешенье возьмуИ женюсь на тебе.

Пели все, заполняя саманушку звонкими девичьими голосами. Пела и Люся, хотя петь вовсе не умела. В конце второго куплета она уткнулась в колени присевшей на кошме Елены и зарыдала.

— Что ты, Люсенька? — приподнимая ее заплаканное лицо, участливо спросила Елена, предполагая, что та потрясена гибелью коней.

А Люся сквозь рыдания ответила: