Волгины

Говорил Павел, как всегда, неторопливо, с шутками и усмешечкой, и в то же время старался подчеркнуть суровость момента и необходимость твердой дисциплины. Ведь враг еще совсем не изгнан из пределов Родины, и все надо делать, как на фронте, как в бою. Поработать еще придется немало. И хлебнуть всякого лиха тоже. Но разве нас испугаешь? Разве такие женщины покажут свою слабость, отстанут и скажут, что ничего не могут сделать?

— Вот ты, Дарья Тимофеевна, разве ты так можешь сказать? — обратился Павел к Корсунской. — И не помышляю я, чтобы ты так сказала.

Дарья Тимофеевна зарделась вся, но глаз не опустила.

— Вот так, товарищи женщины, нам придется работать, — закончил Павел твердо. — Чтоб скорее победить и начать мирную жизнь, еще более счастливую, чем до войны, такая у меня будет к вам просьба. Это просьба нашей храброй армии, всего нашего народа, нашей партии.

При последних словах все дружно поднялись со скамей к стали шумно аплодировать. Павлу стало легко и так ясно на душе, как давно не бывало. Очень деловито и обстоятельно он рассказал, с чего следовало начать работу. Ободренные женщины придвинулись к нему, засыпали его вопросами и просьбами. Такой уж беспокойный и трезвый народ женщины: они никогда не забывают своих будничных, житейских дел. У каждой оказалась какая-нибудь нужда, какое-нибудь заявление, требующее неотложного разрешения.

Павел внимательно и спокойно выслушал всех. Он был готов и к этому. Было бы легкомыслием предположить, что люди, пережившие такое тяжелое время, ни в чем не нуждались и не высказали бы своих наболевших просьб и жалоб. У той не хватало топлива, у другой не было хлеба, у третьей — обуви, не в чем на работу ходить.

Ничего лишнего и невозможного не обещая, Павел тут же многих обнадежил: сказал, что кое-какие нужды он разрешит на месте сам, а другие, более сложные, — в областном центре, куда он собирается поехать.

Он медленно сошел с возвышения в зал, и тут женщины обступили его. Он улыбался им, пожимал руки.

— А-а, Дуся, — добродушно басил Павел. — От мужа ничего не слышно?

Дуся окинула директора карими бойкими глазами, окруженными невиданной прежде сеточкой морщин, и тут же быстро ответила:

— Ничего, товарищ директор. Мабуть, еще письмо не дошло. Ведь почта у нас совсем недавно стала работать.

Павел мысленно обругал себя: лучше было не притрагиваться к свежим ранам: ведь Дуся, как и многие, жившие в оккупации женщины, не имела пока вестей от своего воевавшего мужа.

Окруженный женщинами, Павел двинулся к выходу. У двери ожидала его Дарья Тимофеевна. Он протянул ей руку.

— Спасибо, тебе, Дарья Тимофеевна. Спасибо, что достойно честь совхоза и своего отделения сберегла, не поддалась фашистской сволочи.

— Ни за що дякуваты. — скромно ответила женщина и исподлобья взглянула на Павла. Все тот же давний ласковый огонек блеснул в ее черных глазах.

— Как живешь, Дарья Тимофеевна? — осторожно спросил Павел.

— А так. Як уси. Вы як?

— Я тоже, как все, — улыбнулся Павел. — Звено твое не распалось? Все такое же прочное?

— Живе-здорове…

Она чуть смущенно и, как показалось Павлу, с затаенным вызовом смотрела на него Он тоже не мог сразу оторвать от нее взгляда: во всем облике молодой женщины было что-то задорное, притягивающее. Павлу не терпелось узнать, все ли еще одна живет она, жив ли ребенок и не нуждается ли она в помощи, но, почему-то касаться этой щекотливой темы ему казалось неудобным. Стараясь придать своему голосу наибольшую деловитость, он сказал:

— Если что не так, Дарья Тимофеевна, сейчас же докладывай Егору Михайловичу, а то и мне лично передавай. Может быть, твоему звену что понадобится? Ты ведь одна живешь? — невольно вырвалось у Павла.

— Одна. С маленькой дочкой. Я уже привыкла, — просто ответила Дарья Тимофеевна. — Может, зайдете до меня, товарищ директор? — подняла она на него бесхитростные, добрые глаза.

— Зайду, Дарья Тимофеевна. Зайду, — пообещал Павел и заторопился к поджидавшему его на крыльце Петренко.

3

Павел засиделся допоздна в конторе отделения, обсуждая с Егором Михайловичем план весенних работ. Выйдя из конторы около полуночи, он вместо того, чтобы идти во двор, где поджидал его со своей тачанкой кучер, сначала нерешительно, а затем все быстрее зашагал к саманному домику на краю отделенческой усадьбы.

«Погляжу, как она живет после оккупации и — домой», — словно перед кем-то оправдываясь, подумал Павел.

Темная, глухая степь вокруг казалась совсем пустынной, необитаемой. Но тихая мартовская ночь с густо высыпавшими поездами была полна чуть уловимых оживленных звуков: где-то в балочке, под тонкой коркой льда чуть слышно бормотал ручей, со степи доносился неясный шорох, как будто кто-то шел крадучись, ступая по сухим прошлогодним травам… Конечно же, это шла весна, и все, казалось, отступало перед ее победным шествием — и война, и людское горе, и лютый враг, и сама смерть.