Воля небес

В лавке горели три масляные лампы, едко воняющие жженым жиром. До сумерек было еще далеко, но через маленькие окошки, затянутые промасленным полотном, день в лавку почти не проникал.

– Привет, Ульяна, – узнал девочку у прилавка Басарга. – Запах покупателей не отпугивает?

– Здрав будь, боярин, – низко поклонилась девочка, одетая в плотный сарафан, расходящийся внизу из-за множества поддетых юбок, и душегрейку, поправила платок, пряча выбившиеся волосы. – А куда деваться? Темно. Бараний жир самый дешевый. Как потеплеет, легче будет. Дверь можно открытой держать.

– Что же ты в школу не ходишь, Ульяна? – Боярин остановился перед книжными рядами.

– Отчего не ходить? В смену с Голубой бегаю. День она, день я, – охотно ответила девочка. – Да токмо к чему нам это? Счету и чтению тут быстрее научишься, пока торг ведешь. Шитью и готовке тоже проще дома научиться. Лазать же по вантам и на палках драться нам ни к чему.

– Ну, – пожал плечами подьячий, – умение стрелять женщине тоже полезно. Мало ли что?

– Иноземец твой, боярин, который Карст Роде, так же сказывал. Посему из пистоля палить и на ножах резаться я умею, на сие он натаскивал, – довольно улыбнулась милая селянка. – Прочему оружию не учил. Говорит, мол, больно тяжелое для баб. Муки много, проку мало.

– Молодец датчанин, – даже удивился Басарга. – Надобно его наградить.

Он осмотрел книги. Здесь, разумеется, были и молитвенники, и псалтырь, и «Четьи минеи»[25]. А также «срамные картинки» в тетрадях желтой бумаги, проклинаемые священниками не за то, что пошлые – хотя бывали и такие, – а за отвлечение людей от душеспасительных мыслей. Сказания и повести о землях русских и далеких – из того же «срамного» разряда, но не столь осуждаемые, ибо до Дракул заморских Церкви дела особого не было. Отдельными тетрадями собраны былины и сказки древние, то ли языческие, то ли нет – ибо истории остались древними, а вот герои превратились в людей православных. Что, однако, не мешало им дружить с водяными, жениться на дочерях морского царя и разговаривать с волками – при том ни разу не исповедаясь, не молясь и даже в храмы никогда не заглядывая. Среди прочих затесались и книги для обучения счету, и об искусстве определения пути по звездам.

– Покупают? – поинтересовался боярин.

– А то! Лубки, вон, прихожане охотно берут да молитвенники малые. Горожане «Четьи минеи» чаще выбирают и повести иноземные. Купцы про звезды книги завсегда хватают. Вот токмо Карст Роде сказывал, самому по ним научиться ни в жисть не получится. Надобно, чтобы кто-то пальцем показал, какие картинки чему на небе и когда совпадают…

Приоткрылась внутренняя дверь, в лавку заглянула Матрена. Узнать, с кем дочь заболталась. Губы женщины растянулись в улыбке:

– Здрав будь, боярин.

– Хорошо, что ты здесь, книжница, – обрадовался Басарга. – О сыновьях твоих поговорить надобно.

– Коли надобно, боярин, проходи… – посторонилась купчиха. В комнате за лавкой останавливаться не стала, провела его дальше в дом, в полутемную комнату, повернулась, обняла, с силой прижавшись всем телом: – Наконец-то, любый мой!

Басарга наклонил голову, поцеловал ее в лоб и сказал:

– А я ведь и вправду про детей спросить хочу. Сыновья-то наши на войну просятся!

– Знаю я, сказывали, – отступила женщина. – Хорошо хоть, токмо старшие.

– Что мыслишь о сем?

– О том я помыслила, – после некоторой заминки вздохнула Матрена, – что невозможно человеку купцом стать, пока серебром своим не рискнет, в дело какое-то вложив. Так и боярином стать невозможно, пока кровь на службе царской не прольешь. Хочу сыновьям славы великой и мест больших. Страшно мне, любый. Да токмо лишь тот знатью быть может, кто ради державы жизни своей не жалеет. И ужас порой пробирает, до холода нутряного. А умом понимаю: нельзя им сего запрещать. Не быть им боярами, коли сердцу материнскому сдамся…

Теперь уже Басарга сделал шаг к женщине, обнял и стал целовать ее лицо…

В усадьбу он, понятно, вернулся уже глубоко ночью. Кабы хозяином не был – верно, сторожа ночные и не пустили бы, до утра ждать заставили. Есть он не стал, сразу прошел в опочивальню, забрался под одеяло.

– Где ты так долго ездил, желанный мой? – тут же положила голову ему на грудь княжна, скользнула рукой по животу.

– Утром узнаешь, – зевнув, пообещал подьячий.

Утром же вместе с ней прошел в приют, вызвал к себе старших из воспитанников.

– Значит, так… – оглядел боярин юных мужчин и ткнул пальцем в грудь Ярослава: – Тебе тринадцать токмо летом исполнится. А тебе, Илья, четырнадцать лишь к весне настанет, специально у матери вчера спросил. Что там спартанцы про сей возраст сказывают?

– Четырнадцать мне! – моментально взвился Ярослав. – Сирота я, про мои года окромя меня никто не ведает!

– Я тебя самолично новорожденным со ступеней Трехсвятительской церкви поднял, – ответил ему боярин Леонтьев. – Так что о годах своих ты с кем-нибудь другим спорь.

– Глупыш, – рассмеявшись, неожиданно обняла мальчишку Мирослава, поцеловала в щеку: – Куда торопишься? Подрасти сперва, никуда от тебя войны не денутся. На наш век хватит.