Волк в овчарне

В храме мы проторчали с пару часов, заглядывая во все возможные места, включая катакомбы и ризницу, когда некий внутренний голос заставил меня поднять голову вверх. Интерьер, прекрасно освещенный, благодаря множеству окон, в вершине головного нефа, в боковых нефах и за алтарем, был оснащен еще двумя округлыми люстрами на множество свечей, которые сейчас можно видеть только лишь в старинных замках. На обеих люстрах имелись широкие, золотистые обручи.

- О Боже! – услышал я шепот Алонсо.

Серебряная монета, врученная пономарю Дэвидом, который еще раньше подружился с сухощавым стариком, позволила нам подняться на самые крашенные окружные балки, с которых мы могли более внимательно приглядеться к золотистым обручам. Снизу казалось, будто бы они покрыты рисунками, но, очутившись ближе, мы убедились, что предполагаемые рисунки – это иероглифы.

Сердца у нас забились еще сильнее, когда оказалось, что на втором обруче расположены греческие буквы.

- Что же это может быть? – задумался Алонсо.

- Словарь, - долго не задумываясь, заявил Дэвид Леннокс. Что это было: озарение или плод долгих размышлений?

Во всяком случае, мы признали это возможным – il dottore наверняка знал, что писал, а если и в действительности египетским знакам соответствовали греческие буквы, у нас имелся ключ к одной из величайших тайн древности. Однако, чтобы все это совершить, нам следовало иметь оба обруча. Рисунок, даже если бы нам было позволено сопировать текст с золотой полосы, всегда был бы искажен какой-нибудь ошибкой.

- Так что делаем? – размышлял вслух Леннокс.

- Своруем! – предложил я.

- Реликвию! Тогда проклятие падет на головы нас самих и наших детей, - простонал Алонсо.

- Когда нам удастся прочитать возможный словарь, обручи мы возвратим, - заверил я всех, хотя и без особой уверенности. – А кроме того, насколько мне известно, ни у одного из нас детей нет.

Вот это их убедило. К операции мы готовились долго и тщательно. А обстоятельства нам даже способствовали. Еще во время карнавала Дэвид встретил в церкви некоего иезуита родом из Кракова с популярным в Польше именем Станислав. Монаху было чуточку больше тридцати лет, и, как он сам утверждал, легочные болезни привели к тому, что орден направил на юг предоставлять различные духовные услуги в Италии; сам же он мечтал с какой-нибудь миссией выехать дальше и, охотнее всего, где-нибудь в дикой стране отдать жизнь за веру. В это последнее я как раз не слишком-то верил, поскольку попик не сторонился от наслаждений хорошей кухни, ну а про иные его склонности я из скромности не стану рассказывать. Чем ближе делался пост, тем чаще Леннокс предавался с братом Станиславом теологическим диспутам, как вдруг перед относительно молодым иезуитом возник шанс скорого мученичества. Дело в том, что в Венецию со своей свитой прибыл некий литовский вельможа (я стану называть его Скиргеллой, так как не думаю, что он слишком бы радовался, если бы я открыл его истинное имя), собирающийся в паломничество в Святую Землю. В городе он провел всю концовку карнавала, и, надо же было такому случиться, как-то ночью его исповедник, не очень-то трезвый, должно быть, поскользнулся и упал в канал, потому что утром его вытащили оттуда мертвым. Аристократ срочно начал расспрашивать про какого-нибудь священника, потому что паломничество без исповедника – оно словно журек без колбасы[9], потому, когда брат Станислав объявил о готовности отправиться хотя бы на край света, с радостью был принят на службу.

Воспользовались этим и мы. Ссылаясь на графа Мальфиканте, за кузена которого я довольно-таки нахально выдал себя, нам удалось сблизиться с вельможей и даже послужить в качестве cicerone в ходе поездок на Мурано, Бурано, Торричелли или Кьоджи. Сиргелло был представительным господином с импозантной фигурой лесного тура, но вместе с тем остроумный и хорошо воспитанный, что было результатом обучения за границами. К тому же, вопреки тому, что обычно привыкли говорить о литвинах, его огромное богатство как-то шло рука об руку с удивительной деликатностью и необыкновенным любопытством к делам нашего мира, равно как и терпимостью к различным религиозным убеждениям, что в нынешней Европе, скорее, редкость, чем правило.

Дородный, словно дуб из сарматской глухомани, бородатый, в одежде и внешности придерживался он турецких обычаев, характерным образом подбривая волосы и при любом случае подкручивая густые усы.