Волхитка

Звёзды потихоньку меркли. В сумеречной предрассветной мгле проступали очертания окрестности: берега, деревья, скалы. Петушиным гребнем раззолотилась вершина самой высокой и самой далёкой горы.

И вдруг Матёрый что-то сообразил. Сложивши руки хитроумным способом, он заорал петухом – и раз, и два, и три! – звонкое эхо многократно раскатилось по тайге.

И произошло невероятное: волчица вздрогнула, отпрянула от могучей сосны и без оглядки побежала в сторону реки.

– Дожился! В петуха превратился! – презрительно пробормотал Матёрый, прекрасно зная, что такое «петух» на уголовном жаргоне. – Ты смотри, как она припустила… Зараза!

Стуча зубами – то ли от страха, то ли от холода – Стахей спустился с дерева, едва не сорвавшись: нижний сучок обломился под ним.

Подобрав рукавицы, упавшие на снег, когда он был вверху, Матёрый закидал кострище снегом, затоптал. Потом собрал все гильзы, впопыхах раскиданные ночью, все пыжи: следов старался не оставлять.

8

Утренним светом отбелило огромные круглые шапки сосен, стоящих на пологом берегу. На противоположной стороне земляной откос обрыва обозначился витиеватой чёрной каймой с нитками длинных сухих корней. Заголубел прямой и тонкий, выстывший до звона березняк у родника – оттуда шли сырые токи воздуха, по-молочному смерзались над рекой, оседали инеем в прибрежных зарослях тальника, ольховника.

Раненый сохач наконец-то набрёл на желанную воду. Упал на колени – чуть сердце не выронил в снег: сердце больно дёрнулось и будто бы застряло где-то у запекшейся дыры прострела… Он опустил волосатую морду. Жадно глотал, давился, перхая; через ноздри выдувал горячий воздух на стекловидный родниковый округ. Мелко дрожали раскоряченные ноги с разбитыми до крови паноготками – боковыми пальцами. Короткая толстая шея, напрягаясь тугими сухожилиями, едва держала грузную горбоносую голову, увенчанную костяным раскидистым кустом: рога цеплялись за склонённую березу, помогая удерживать голову.

Сохатый дорвался: брюхо от воды разбарабанило; взгляд задёрнулся пьяным дымком. Чувствуя блаженную усталость, он медленно поднялся. Шатануло в сторону, в снег повело… Не удержавшись на ногах, он каменною глыбой завалился на родник, ломая укрытый сугробом сосновый подрост. Студёная вода лизнула рану – погасила пламя, клокочущее в сердце. Простреленный бок цепенел – боль отступала. Мокрая «серьга» – длинный отросток кожи снизу подбородка – сосулькой заблестела, подмерзая. Сохач, сонно смыкая глаза, машинально сорвал губами смолистую верхушку на сосенке, торчащей перед ним, пожевал горьковатую, на языке растаявшую хвою, и поплыл, поплыл в бредовые туманы – тело показалось легким и чужим. Ему, воспаленному, вода сейчас была страшней отравы.

Он вздохнул, ворочаясь с боку на бок. Кожа успела пристыть: у родника остался красноватый, из-под лопатки вырванный лоскут. От прилива боли он открыл глаза, прислушался. Чёрный дятел – желна – колотил крепким клювом по березе: огоньком в заиндевелых ветках мельтешило ярко-красное темя… Стук неожиданно оборвался. Желна вспорхнула, чиркнув тенью возле родника.

Сохатый насторожился. Оглядел пространство между берёзами, почуял что-то подозрительное, заставил себя подняться и, вялыми ногами разгребая снег, побрёл, побрёл куда-то, гонимый предсмертной силой.

Он пересёк поляну – небольшую, ближайшую возле реки. Сунулся дальше, а там – целина. Глубокая – почти по брюхо. Это ему теперь не одолеть. Он постоял, глядя под ноги, развернулся, равнодушный ко всему на свете, и побрёл посредине поляны, где легче, хотя и опасней – со всех сторон видать. Он шагал и воспалёнными глазами видел то, чего не было – кругом него плескалось целое озеро высокого и тёплого кипрея, который был его любимым лакомством, когда лето красное гостило на земле, когда был он молодой и сильный.

9

Охотничьи лыжи попались ему – лучше некуда. Такие лыжи, будто специально выбирал длину и ширину, а это всегда зависят от тяжести лыжника и от роста.

Матёрый шёл по следу сохача и радовался – так легко шагать по снегу, местами навалившему метра на полтора: это было видно по той пахоте, которую делал сохатый, попадая в низины.

Тайга – из края в край – звенела снегирями, сойками, синицами и свиристелями, дроздами, поползнями. В голубые щели между заснеженным и плотным древостоем солнце кидало ослепительные стрелы и жёлтые блики. Окованные морозом наконечники ёлок и пихт блестели позолотой. И повсюду – будто углём – вырисовывались тени, тени, тени… И всякий след, оставленный ночью или утром на снегу, был теперь виден, точно дырка на картине: ослепительно-белое полотно было там и тут подпорчено следами куропатки, белки, глухаря; следами зайца и росомахи.

У родника Стахей увидел большую вмятину – лёжку лося. На сломленных сосенках – черно-бурая, испачканная кровью шерсть повисла пучками. Клок выдранной кожи пристыл на льду.