Волхитка

Дорога, посыпанная щебнем, закончилась. Дальше – километров на пять – бездорожье растянулось и жидко расквасилось. И тут уже водителю в самом деле было не до разговоров: того и гляди, чтобы в яму не врюхаться по самую ноздрю.

Глядя на этот кисель, юный доктор, всё больше и больше мрачнея, вспоминал весёлые шуточки бывших своих однокурсников: «Динь-дон, динь-дон! Слышно там и тут! Нашего товарища на каторгу ведут!»

Места кругом действительно такие дикие – только тюрьму да каторгу устраивать.

Отвлекая себя от печальных раздумий, юный доктор вслух подумал:

– И что это такое – «Беломанка?

Шофёр посмотрел на него и плечами пожал:

– А я – хрен его знает… У меня – четыре узких класса и один широкий коридор.

* * *

Беломанка. Странное словечко. С ходу, поди, разгадай, что оно означает. Какая-то белая мания, или что-то наподобие того. Ещё вчера никто не знал такого слова, а теперь… В последнее время в здешних краях появилась новая болезнь: порушенное Беловодье манило к себе миражами во сне, наяву, травило душу сладостью воспоминаний и доводило мозг до белого накала. Беломанка становилась духовной эпидемией и начинала распространяться чуть ли не по ветру: всё новые и новые очаги поражения появлялись в разных городах и весях; и взрослые болели беломанкой, и детвора, и становилось это поветрие, по выраженью иных эскулапов, хуже раковой опухоли.

«Вот это сказочка о милой беловодской стороне! – подумал Боголюбов, когда впервой услышал про беломанку. – Вот это я приехал… к разбитому корыту. Ну что ж? Надо работать! Мы всё время жалуемся, что на нашу долю не осталось ничего героического – всё расхватали деды и отцы. А героика – вот она, за углом, за окном…»

– Приехали! – сказал водитель, отвлекая от раздумий.

– Уже? Вот хорошо.

Выйдя из машины, Болеслав Николаевич осмотрелся и первое, что он увидел – огромный плакат на тесовой крыше горестного дома:

ВОЗРОЖДЕНИЕ РОДНОГО БЕЛОВОДЬЯ – ДОЛГ ВСЯКОГО НЕНОРМАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА!

У ворот стоял завхоз Ярыгин – мужик серьёзный, строгий, чуть ли не под козырёк встречающий новое начальство. Боголюбов только бровью шевельнул, а завхоз уж заметил его недовольство плакатом и подобострастно доложил, здороваясь:

– С утра приколотили, окаянные! И стремянку спрятали куда-то! Отвернёшься, глядь – уже нагрезили. Мы уберем, не волнуйтесь…

– Нагрезили? – заинтересовался Боголюбов. – А что это? Как это?

– Вроде, значит, хулиганят. Шалят.

– Нагрезили?.. Забавно. – Доктор улыбнулся и, уходя в кабинет, попросил: – А плакат пускай висит. Только ошибочку, пожалуйста, исправьте.

– Пускай висит? – Ярыгин от удивления глаза такие сделал – аж бровей не видно.

– Конечно, – снова улыбнулся доктор. – А как же без наглядной агитации? Отличный плакат. Его с перевала видать. Я ещё оттуда ошибку разглядел. А здесь – в упор – неужто не заметно?

Озадачил он завхоза, мужика здоровенного, но туповатого. Полчаса, наверное, бедняга с полуоткрытым ртом стоял посредине двора, букву за буквой проверял, задравши голову и машинально сглатывая редкие снежинки, летящие с небес. Ярыгин так и не смог найти описку: началась пурга, запеленавшая плакат большими «рваными бинтами», и завхоз махнул окоченелою рукой:

– Шибко грамотный, дак сам исправишь.

5

А теперь нужно вспомнить про чудака Чистоплюйцева, потому что скоро в палатах Горелого Бора появится некто, себя называющий «граф Чистоплюйцев». И в этой связи надо нам разобраться в родословной Чистоплюйцевых: откуда, когда и как они вообще появились на нашей беловодской стороне?

…Дело было давно. Очень даже давно. Петюню Чистоплюйцева собирались в рекруты забрить – в ту далёкую пору, когда службу тянули пожизненно. Хуже каторги такая лямка. Ладно – провинился бы Петюня, или по жеребьёвке досталось бы идти на службу, так нет: просто рожа Петюнина барину не приглянулась. (Зато старшая дочка его на Петюню засматривалась, вот и решил хозяин избавиться от бедняка-ухажёра).

Много слышал Петюня, давно помышлял о беловодской стороне, но идти на поиски – недоставало духу. А тут собрался – только подпоясался. Самородок сунул за пазуху – тот, что позднее станет фамильным самородком Чистоплюйцевых, – и убежал из деревни тайком по ночному тонюсенькому, рискованному рекоставу. Если бы кто и уследил – не осмелился бы гнаться по живому, под ногами дышащему льду…

Из-за Уральского Камня идти на Беловодье – путь неблизкий и небезопасный: бог знает, сколько вёрст горами, долами, тайгою, через реки и через болота… Но повезло Петюне. «В дебрях не тронул прожорливый зверь, пуля стрелка миновала».

И вышел он, рассказывают, на беловодский берег. А поскольку он море в своей жизни даже на картинках не видал – двинулся в лаптях напропалую. Подумал, чудак, что лежит перед ним необъятная, сохою взрыхленная степь. Забрел по колено в тёплую мокрую «пашню», остановился и рукою щупает, понять не может.