Волхитка

Угрожая оружием, они обступили рассвирепевшего гостя. Он поначалу хотел показать им, где раки зимуют, но потом спохватился – рядом дочка, жена; они ведь могут пострадать; по крайней мере, дочка может перепугаться так, что заикой станет.

– Всё, всё, всё! – Ванюша руки вверх поднял. – Я ухожу. Но не прощаюсь.

Стволами подпирая под бока, его проводили до лодки.

Стреляный отплыл немного, остановился за островом. «Ладно, ребятки, поиграем в прятки. Я вам дочуру ни в жисть не отдам! Чтобы скиталась по свету – ни кола, ни двора? Не-е-ет! Краше Беловодья всё равно ничего не найти. Баронессу она будет делать из неё! Барана бы не сделала, вот чего боюсь. – Он посмотрел на небо, на берег. – Все дела придется бросить. Караулить надо окаянных. Говорила же мамка, так нет…»

Ванюша к берегу причалил там, где начинался его огород.

Предчувствуя далёкую дорогу, он откопал на огороде какую-то шкатулку – золотой медвежий зуб достал. Дождался, когда табор свернёт свои шатры и поднимется в путь – и за ними тайком увязался. Упрямый он был человек – умел своего добиваться. Чтобы от себя отвлечь подозрения и чтобы на деревню беды не накликать, он ушёл за табором, как можно дальше – аж к беловодскому городку. Изловчился ночью, умыкнул свою дочуру, но не совсем благополучно обошлось: цыгане услышали, вдогонку лупанули из ружья – продырявили мякоть на левом боку.

– Хорошо, Олеська, – шептал он, радуясь, что ему досталась пуля, не ребенку. – Теперь, Олеська, никто не скажет, что папа твой – не стреляный. Заживёт, пустяк. У нас в роду широкая душа – не испугаешь пулей!

Однако погоня пришла и в деревню за ним.

И тогда он укрылся на Чёртовом Займище.

9

Первые пригоршни звёзд уже были рассыпаны в синеву и чернь безоблачных небес; над болотом разгорался голубой околышек молодого месяца – белым лебяжьим пером плавало в мочажинах отражение. Причудливые тени переплетались, как пауки. Сабельник, осока, ядовитый вех, росянка, клюква – всё дышало, курилось в прохладном воздухе. Серыми подобьями сугробов стоял туман, пропитанный дурманным ароматом. Погоныш – любитель ночных похождений – словно бы не птица, а колобом проворно катился по болоту, шебуршал на разлапистых листьях кувшинки, что-то выдёргивал клювом из мокрого, на зеленую губку похожего, мха. Мимоходом питаясь, погоныш вскидывал голову и, прислушиваясь к тёмному огромному молчанию болота, неожиданно резко выдавливал крик из себя… И замирал на несколько секунд… И глазёнки его словно улыбались, когда он слышал за болотом песню другого погоныша – однообразное и резкое: уить, уить, уить-ить…

Поначалу эти резкие отрывистые звуки напоминали Ванюше стрельбу – словно пули в темноте посвистывали, пролетая поблизости. А потом песня погоныша даже стала подбадривать – всё как-то веселее шагать под музыку.

Небольшое ранение сбоку горело, но Ванюша терпел, не позволяя себе расслабиться, только сорвал второпях какую-то травку – сунул под рубаху; кровь как будто приостановилась.

Прижимая к сердцу дремлющую дочь, он пробирался по знакомым зыбким тропам – давил пушицу и подбел, наступал на мытник. Болотный багульник вперемежку с болотной фиалкой голову кружили, как после выпивки; хотя, скорей всего, потеря крови сказывалась.

– Не пропадём, Олеська, не горюй! – говорил он не столько ребёнку, сколько себе. – Папка золотой медвежий зуб продал. Заживём! Болото – не беда, а выручка. Никто сюда не сунется, вон какие страсти, глянь…

В темноте, в густой грязи квакали и плюхались лягушки, словно кто шагал по чарусе, то приближаясь к ним, то удаляясь во мрак, спотыкался на кочках и падал. Иногда среди болота вставали огоньки, шевелились прозрачными бледно-изумрудными листьями – это сгорал болотный газ, соприкоснувшийся с кислородом. Озаряясь фантастическими бликами, рождающими дьявольские видения, грязь кругом огоньков пузырилась, урчала, поднимаясь фонтанчиками. И начинали мерещиться грязные пальцы, руки утонувших бедолаг, они высовывались из болотной хляби, хватали огоньки себе на дно – хоть немного согреться; и тут же словно разверзался чей-то поганый рот и заместо языка появлялся новый огонёк, шипел зелёным чертиком, вихлялся и подмаргивал, заманивая в гости…

– Говорили старики папке твоему: ой, гляди, чёрт в гости позовет! А папка твой не верил. Ну, не беда, Олеська! Вот и пришли мы на сухую гриву. Переночуем, а там – утро вечера мудренее.

Избушка была древняя, заброшенная, неизвестно кем построенная. Подгнившие углы ушли в трясину, плахи на полу – чёрт ногу сломит – перекосились и врасклинку поползли, образуя широкие щели, дышащие гнилью. Брёвна обросли грибком, плесень кружевами выткалась по стенам, подоконникам и потолку. Глинобитная печь сохранилась, только треснула по углам.

Ванюша хворосту принёс и чиркнул спичкой. И сразу же печка – словно соскучилась – затрещала, разгораясь, бликами брызнула на стены и потолок. Ванюша отыскал какую-то посудину, вскипятил воды, сделал отвар для остановки кровотечения. Больному боку стало легче.

Разгораясь, какай-то сухой сучок звонко стрельнул в печке.